Записки сестры милосердия. Кавказский фронт. 1914–1918 - Х. Д. Семина

– У нас в госпитале много раненых. Идут сильные бои, – говорю я, чтобы вывести его из состояния безразличия.

– Тиночка! Тебе не хочется проехаться куда-нибудь на Волгу, повидаться с нашими друзьями да, кстати, проехать и к сестре? Нельзя долго жить так, как ты живешь здесь! Зачем тебе терпеть всякие лишения! Посмотри, как твои руки огрубели. Да и одета ты не так, как одевалась раньше. Я здесь пропадаю в однообразной, тупой работе! Я почти спился! Но я никуда и не могу уехать! А ты добровольно терпишь все это… Поезжай! Прокатись, отдохни, повидайся со всеми. А я займусь транспортом; приведу все в порядок. Буду сидеть сам целый день в канцелярии. Довольно! Я их всех подтяну! Они узнают, что такое старший врач. Пожалуйста, поезжай. Я понимаю, что сидеть дома одной скучно. Но такая поездка доставит тебе большое удовольствие, развлечет и освежит тебя…

– Я только не понимаю, почему мне нужно уезжать отсюда? Я тебе не мешаю заниматься твоими обязанностями. Но, если я уеду, ты останешься совершенно один! А я привыкла к госпиталю; о моих руках не беспокойся: кончится война, и все поправится. Мне будет скучно без тебя. Эта поездка не доставит мне радости, как раньше, когда мы ездили вместе. Да и все наши знакомые и друзья, вероятно, разъехались. Единственно, кого я хотела бы повидать, это брата и сестру. Но брат, ты знаешь, лежит в Москве в госпитале…

Все мои доводы остались тщетными. На следующий день я пошла в госпиталь, проработала до обеда, затем попрощалась со всеми и сказала, что уезжаю домой. Вернувшись, стала укладывать свои вещи.

– Ваня, хочешь, я оставлю тебе Мими? Она будет развлекать тебя.

– Да, да! Пожалуйста, оставь ее…

* * *

Раннее весеннее утро. Солнце только что вышло из-за горы и сразу осветило купол церкви, верхушки деревьев, а затем покрыло своим теплом и холодные бугры свежих могил, и транспорт, и нашу беседку, в которой я чувствовала себя счастливой и которая уже стала для меня «моим домом». Но вот и он уже разрушается моими же руками! Уже разрушен! Стоят перевязанные крест-накрест мои сундуки и чемоданы. Мою кровать вынесли. В палатке остались одинокая кровать мужа да стол… Пришли Гайдамакин и Ткаченко и стали выносить сундуки…

– Ваня! Неужели я правда уезжаю! Как мне тяжело оставлять тебя! Как мне не хочется ехать…

– Мне тоже тяжело расставаться. Но это необходимо, хотя бы на месяц или на два. Чтобы я мог привести в порядок все дела. А ты отдохнешь и опять приедешь сюда со свежими силами… – Он крепко прижимает меня к груди, целует мою голову. – Тиночка! Родная моя! Моя единственная, любимая… – Потом слегка оттолкнул меня и сразу заторопил: – Скорее собирайся. А то на поезд не поспеешь…

– До свидания! Береги себя. Не забывай меня!.. Мими, люби моего Ваню, развлекай его…

Мы вышли из палатки. Ваня усадил меня в двуколку. Еще последний поцелуй – и двуколка трогается. Я оглядываюсь и вижу, что Ваня стоит около палатки. На руках у него Мими. Вот и церковь. Мы спустились, обогнули ее и выехали на дорогу. А вот и большие камни, где мы догнали казачий полк, когда ехали в Ольты. С одной стороны дороги тянутся плоские берега Ольты-Чая, а с другой – почти голые холмы. Только в оврагах заросли терновых кустов да низкие, корявые сосенки. Мы с мужем приезжали сюда верхом на охоту, и он убил дикого голубя. Насколько было тогда легко и радостно на душе – и как тяжело теперь.

– Ткаченко, что это? Ты слышишь, какой-то зверь пищит!

Ткаченко сидел мрачный. До сих пор не сказал ни слова. Он стал прислушиваться тоже. Я оглянулась назад и вижу – бежит Мими. Она высунула язык, едва дышит и слабо взвизгивает.

– Стой, Ткаченко! Стой! Собачка бежит за нами! – Когда Ткаченко дал ее мне, она вся дрожала и продолжала слабо всхлипывать и скулить. Точь-в-точь как дети, когда долго плачут и потом не могут успокоиться.

Как быстро доехали до Карса! Вот уже и ущелье! Хотя еще утро, но на улицах полное оживление. Правда, больше всего солдат. На вокзале все такая же толпа и давка, как и в то утро, когда я приехала сюда. Точно с тех пор никто и не расходился. Пришел носильщик и взял мой багаж, а я пошла покупать билет. Когда багаж был сдан, я пошла к моему вагону. Носильщик нес ручные вещи; Ткаченко нес собачку. Слегка расталкивая публику, мы добрались до вагона первого класса и стали ждать, когда откроют двери. По адресу Ткаченко все время отпускались полушутки, полуругань.

– Ты что, собачку получил за храбрость? Эй, куда с собакой лезешь! Людям нет места, а он, вишь, с собакой еще лезет.

Вот первый звонок, и все напролом бросаются в двери. Но кондуктор просит раньше показать билеты.

– Не сюда! Это первый класс. В следующий вагон иди…

– Откройте двери! Почему дверь не открыта! – кричали в толпе перед вагоном третьего класса, который стоял рядом с первым классом.

– Дверь открыта с другого конца, – говорит кондуктор. Толпа бросается к другому концу, но там своя, такая же толпа…

Вагоновожатый показал мне купе и мое место. Это было двухместное купе, и на одном из диванов сидел старый военный болезненного вида. Когда он увидал, что я вошла с собачкой, сразу же выразил свое неудовольствие. Но я его успокоила, сказав, что собачка очень спокойная и послушная. И сирота; потеряла своего хозяина. Я рассказала ему историю собаки, и полковник скоро сделался другом и покровителем моей Мими.

Вот и опять сижу в вагоне и чувствую себя совершенно растерянной и выбитой из колеи. Раскаяние, что я послушалась мужа! Уехала и оставила его в таком ненормальном состоянии. Неизвестность того, какой перелом произошел в его душе… Действительно ли он займется работой по хозяйству? Или отравленный алкоголем организм возьмет верх, и он махнет на все рукой и будет опять только пить? А я в это время буду далеко, на Волге, куда и письма идут бесконечно долго, и не буду ничего знать о нем. С другой стороны, остаться в Баку, сидеть дома без дела! Еще, чего доброго, от тоски и одиночества попаду в Яшину пьяную компанию и буду развлекаться по ресторанам… Нет, лучше поеду на Волгу, посмотрю, как живут мои родные во время войны. Когда приехала домой, в Баку,