Письма. Том второй - Томас Клейтон Вулф

достоинства для писателя в этой стране, я мечтаю о писателе, имеющем работу и власть внутри себя, живущем этой прекрасной жизнью, не тронутой и не огрубленной этой грязью и сбродом сплетников, я мечтаю о чем-то постоянном и прекрасном, самого высокого качества, и если во мне есть сила, чтобы производить, то это та жизнь, которую я хочу и буду иметь.

Таким образом, я очень подробно рассказал вам о том, что у меня на уме, лучше, чем мог бы, разговаривая с вами. Понимаете ли ты, что в этом письме нет горечи и злобы, за исключением тех вещей и людей, которых я презираю. Я хочу сказать вам, наконец, что я не в отчаянии из-за книги, над которой я работаю, я в сомнениях, и я ни в чем не уверен: я думаю, что закончу ее, я думаю, что она может быть ценной и прекрасной, или она может быть никчемной. Я хотел бы рассказать вам о ней и о некоторых проблемах, с которыми я столкнулся. Я могу только предложить. Я чувствовал, что если бы моя жизнь и сила не иссякали, если бы моя жизненная сила двигалась на каждой странице, если бы я дочитал ее до конца, это была бы замечательная книга, но тогда я сомневался, что жизнь достаточно длинна, мне казалось, что для этого потребуется десять книг, что это будет самая длинная из книг когда-либо написанных. Затем, вместо скудости, у меня появилось изобилие, такое изобилие, что рука моя занемела, мозг устал, и вдобавок, по мере того как я продолжаю, мне хочется писать обо всем и сказать все, что можно сказать о каждом конкретном случае. Огромный груз моих голодных лет, моих чудесных способностей к чтению, моих бесконечных воспоминаний, моих сотен книг с записями возвращается, чтобы утопить меня, иногда мне кажется, что я их нащупаю и поглощу их, и снова буду ими окружен. У меня была огромная книга, и я хотел сказать все сразу: это невозможно сделать. Теперь я делаю это по частям, и надеюсь и верю, что часть, которую я делаю, будет законченной историей, единством и частью всего плана. Сама эта часть уже превратилась в большую книгу: она впервые прописана в моей голове до мельчайших деталей, и большая ее часть написана, это часть всей моей схемы книг, как маленькая река впадает в большую.

Как я понимаю, сейчас я не связан ни со «Скрибнерс», ни с каким-либо другим издательством никаким контрактом: мне никогда не предлагали его, и я не брал денег, которые мне не принадлежат. Единственная связь, которую я осознаю, это дружба и верность вашему издательскому дому, и в этой дружбе я был верен, это было для меня настоящим и серьезным делом.

Я знаю, вы хотели бы посмотреть, что же я написал, понять, способен ли я на кое-что еще или все кончилось на первой книге, свеча догорела и угасла. Я и сам очень хочу это понять – мои сомнения, наверное, ничуть не меньше ваших. Но, по-моему, самым лучшим выходом было бы договориться, что мы, так сказать, в расчете и ничего друг другу не должны. Ну, а если я когда-нибудь создам нечто заслуживающее, на мой взгляд, публикации – или ваше издательство само проявит ко мне интерес,– то я принесу вам рукопись с тем, чтобы, прочитав ее, вы имели бы полное право принять или отвергнуть ее, как было дело с моей первой книгой. Больше я ни у кого и ничего не прошу. Я бы очень хотел жить самостоятельно, в полной независимости от той литературной жизни, какую я наблюдал,– я имею в виду все эти громкие пророчества успеха или провала, вердикты, вынесенные на вечеринках с коктейлями, сплетни и пересуды газетчиков, истерические панегирики кумирам, о которых через семь дней никто не вспоминает. Если всерьез ко всему этому относиться, то наказание неизбежно – и поделом! Что касается меня, то все их похвалы и поношения – просто чушь собачья, честное слово! Я не забыл, во что это обошлось тем, кого называют «писателями двадцатых», как глупо, как пошло радовались они всему этому, как отвратительно, пьяно, завистливо они жили, вообразив себя богемой, и я помню, как потом те, кто расточал им похвалы, повытолкали их взашей, успев растлить их души, а взамен стали восхвалять других, писателей младшего поколения, среди которых упоминали и меня. Уверяю вас, я не принадлежу ни к какой литературной группировке, я не хочу ни с кем тягаться ни в славе, ни в таланте, я не допущу, чтобы меня выставляли на ринг, как боксера или бойцового петуха, никто не заставит меня лезть из кожи вон, доказывая, насколько я остроумнее и гениальнее других. Мой единственный соперник – я сам. Если я не выдержу состязания с самим собой, то брошу писать.

Слова, слова… Мне так осточертели мертвые слова, океаны печатной продукции, идиотское повторение пошлых восторгов. Мне надоели и мои собственные слова, но в письме я сказал чистую правду. И неужели в каждом из нас живет это пошлое, дешевое начало? Неужели, стараясь от всей души передать Вам, что я чувствую на самом деле, я превращаюсь в очередного Смита или Брауна – дешевого пошляка, который оскверняет все, о чем заводит речь, будь то справедливость, любовь или милосердие? Нет, это не так, я ведь чувствую в себе живое, чистое начало, оно переполняет меня. Мне надоело видеть вокруг себя пошлые рожи, вдыхать запахи стали и бетона, мне надоело все то, что иссушает, старит, убивает нас,– но неужели Вы мне не верите, когда я говорю, что красота, ликование, изобилие, неиссякающая энергия—все то, что я обнаружил в Америке,– это и есть настоящая правда, а не иллюзия, нечто, чего мы никогда не смогли ухватить, сформулировать, точно описать. Неужели Вы думаете, что я еще раз перепеваю Уитмена? Я знаю, что это все правда, и под напором моего знания неправда и пошлость трещат, как пустой орех, но я не знаю, смогу ли я все это выразить, смогу ли победить пустоту и скуку. Я даже отыскал для этого верные слова, но пошлость и пустота проникли и в меня. Я уныло смотрю вокруг и безмолвствую – мало просто видеть, надо уметь вдохнуть жизнь в каждое рожденное тобой слово, чтобы твоя фраза трепетала, пульсировала, билась, словно попавшаяся на крючок рыбина.

Я вышел из игры, а это и есть игра: все, что я теперь делаю, должно быть для меня. Мне все