Письма. Том второй - Томас Клейтон Вулф

равно, кто меня «опередит» – эта гонка не стоит и цента. Меня волнует только то, что я разочаровал вас, но это и мои собственные похороны тоже. Я не прошу вас «дать мне шанс», потому что, как мне кажется, вы мне его уже дали, но я не хочу, чтобы вы думали, что это отчаянное письмо и что я сдался, я просто говорю, что не знаю, я посмотрю, может быть, когда-нибудь все будет как надо. Кстати, я все еще работаю, упорно, и буду работать до тех пор, пока мне не придется искать работу. Возможно, я попытаюсь найти работу на Тихоокеанском побережье. Я зайду к вам попозже, Макс. Пожалуйста, попросите Дэрроу прислать деньги, которые мне полагаются.

Когда я был маленьким, мы говорили о человеке, которого считали самым лучшим и высоким, что он «высококлассный джентльмен». Именно так я отношусь к вам. Я не считаю себя таковым, не таким, как вы, по рождению, по мягкости, по естественной и деликатной доброте. Но если я правильно понял кое-что из того, что вы мне сказали, то, полагаю, вы считаете, что самое живое и прекрасное на этой земле – это искусство, а самая прекрасная и ценная жизнь – это жизнь художника. Я тоже так думаю. Я не знаю, есть ли во мне силы жить такой жизнью, но если есть, то, думаю, у меня будет что-то, что будет стоить вашей дружбы. Вы многое знаете обо мне, из какого я народа (который, кстати, кажется мне не хуже любого другого народа), и, думаю, знаете о некоторых моих поступках, и о том, что я был влюблен в еврейку средних лет, достаточно старую, чтобы быть моей матерью, надеюсь, вы понимаете, что я не стыжусь ничего из этого, моей семьи, еврейки, моей жизни, но мне было бы тяжело, если бы я думал, что вас отталкивают эти вещи, и вы не знали, какой я на самом деле. Я думаю, что мое отношение к жизни, работе и людям настолько хорошее, насколько вы можете найти, и я хочу, чтобы вы знали, что я чувствую: так трудно узнать людей, и мы думаем, что они чувствуют себя неполноценными в отношении того, в чем они на самом деле чувствуют себя превосходными, а о том, что на самом деле их гложет, мы ничего не знаем.

Я скоро приду поговорить с вами, но о некоторых вещах мне лучше поговорить с вами в письмах. А пока, Макс, доброго здоровья, удачи и всех моих самых дружеских пожеланий.

P.S. Прилагаю вырезку из бостонской газеты, которую прислал мне друг. [Ноуэлл приводит цитату из этой вырезки без указания места: «Художественной литературе угрожает эпидемия ожирения. Один из последних симптомов в этой стране, ситуация в Англии общая и серьезная, это известие от Томаса Вулфа, который работает на острове на побережье Мэна над романом, который будет называться «Ярмарка в октябре». Он признался, что на сегодняшний день написал в общей сложности 500 000 слов, и «Скрибнерс» телеграфируют с просьбой провести процесс отбора, пересмотра и уплотнения рукописи» (Письма, страница 310).] Вы видите, как быстро люди могут использовать подобный предмет во вред. Я думаю, что это причинило мне вред, и я этого не заслуживаю: пожалуйста, заставьте их убрать это и оставить меня в покое.

А. С. Фрер-Ривзу

Гарвардский клуб

Нью-Йорк

Суббота, 19 сентября 1931 года

Дорогой Фрер:

Простите, что так долго не отвечал. Летом я вкалывал, как мог, и оно пролетело мимо меня в адских мечтаниях. Может быть, существует закон распределения и компенсации, по которому в Англии ужасные зимы, а в Америке – ужасное лето.

Что касается издания «Взгляни на дом свой, Ангел» за пять шиллингов, если вы считаете, что это хороший ход и для «Хенеманн», и для меня, то действуйте [Издание «Взгляни на дом свой, Ангел» было опубликовано «Хейнеманн» в феврале 1932 года]. Я почти без гроша в кармане, отправил все, что мог, своей семье на Юге, и у меня ничего не осталось. Я живу… в Бруклине, который представляет собой обширную территорию, раскинувшуюся на поверхности земли, и ни один человек, ни живой, ни мертвый, еще не видел его во всей его мерзкой, удручающей полноте. Я не знаю, как он выглядит, но я знаю, как он пахнет… В метро, где мы все еще пользуемся воздухом, который метростроевцы щедро предоставили нам в апреле прошлого года, вся эта вонь смешалась, расплавилась, слилась и превратилась в одно гламурное, тошнотворное целое, именно так пахнет Бруклин.

Поступайте с изданием за пять шиллингов так, как считаете нужным. Если это принесет мне немного денег, я буду только рад. Вопрос о том, закончу ли я когда-нибудь еще один роман и когда, сейчас вызывает у меня сильные и мучительные сомнения. Меня спрашивают, когда она будет опубликована, я отвечаю, что когда закончу ее писать и найду издателя, который согласится ее напечатать. Найду ли я такого издателя, тоже вызывает сомнения. Но за одно я благодарен, наконец-то меня оставили в покое, я могу дышать семьюдесятью девятью вонючими запахами Бруклина, но я больше не дышу невообразимо более мерзкой вонью литературной жизнью, как это практикуется в этом благородном городе, да и, полагаю, в других местах. Я свободен, потерян, покинут, оставлен в славном одиночестве последним сукиным сыном собирателя автографов и сплетника и последней несвежей шлюхой литературной тусовки…

Если вы думаете, что я говорю сквозь шляпу, (у меня ее все равно нет: та, что я купил в «Лодис», износилась) когда я говорю, что этот сладкий прохладный мрак безвестности снова стал бальзамом и исцелением для моей души, то вы ничего обо мне не знаете; но, возможно, вы задавались вопросом, когда же я узнаю, какой кусок вонючей рыбы представляет собой литературный рэкет. Что ж, я знал это с самого начала, но есть вещи, в которые невозможно поверить, пока они не произойдут, правда гораздо более невероятна, чем в «Дейли Мейл» или «Экспресс».

Как я понимаю, книга Ричарда Олдингтона [Дочь полковника] произвела большой переполох в Англии, ее разоблачают на игровых площадках Итона и она пользуется большим успехом, и я от души этому рад. О ней много говорят здесь, и я собираюсь прочитать ее как можно скорее. Чтобы понять горечь, не обязательно идти на войну. Кажется, Ренан сказал, что единственное, что может адекватно описать идею бесконечного, это зрелище человеческой глупости, и, видит Бог, он попал в самую точку. Я только что приехал со старого доброго Бродвея, впервые