Люди на карте. Россия: от края до крайности - Владимир Дмитриевич Севриновский

Пьянство – это короткая жизнь. А вот с куревом все иначе. Кто курить у нас бросил, от рака мрет. Я с медиками говорил – бред, отвечают. А как бред? У меня в десять лет на поясе висели трубка и кисет. И у всех пацанов тоже. В то время все курили – и мужчины, и женщины. Дети поголовно заражены никотином. Если не получают его, умирают. Сулим Брым на берегу живет. Когда ему пять лет было, он долго болел, даже с постели не вставал. Бабушки его мыли, тряпочкой мокрой протирали. Я смотрю: ноги – одни косточки да кожа, мяса вообще нет. Шаманку позвали. У нее бубна не было, потому как при Советском Союзе многих шаманов в тюрьму посадили. Так она взяла от дюралюминиевой кастрюли крышку. Сидит, бубнит. Потом замолчала. Тишина. А полный дом людей, потому что мальчик вот-вот умрет.

Самая старшая женщина спрашивает: «Что скажешь?» «Этот мальчик, – отвечает, – будет жить. А как именно – дедушку Тараку спросите. Он все знает». Дед говорит пацану: «Что ты хочешь? Я все найду». Тот молчит-молчит, а потом заплакал и сказал: «Курить». Пятилетний пацан. Дед побежал, принес папиросы «Красная звезда», в то время в Хабаровске делали, так он пять штук скурил. И уснул. На второй день две пачки купили, потом – три. Чуть-чуть кушает, чуть-чуть пьет – и курит. А через неделю его потеряли. Встал, на берег пошел играть. Еле нашли там. Закурил – и все нормально.

Так и сейчас. Родился ребенок, год прошел – заболел, ничего не кушает. Это потому, что от матери заразился куревом. Как дед Тарака сказал: «У этого пацана организм кушать хочет. Никотина хочет». А парень тот до сих пор живет. Уже под восемьдесят ему.

В нанайском культурном центре деревни Джари веселая бабка вырезает старинные узоры. Увы, не из конопли, а из обычной бумаги. Рядом две девчушки со смехом раскачивают колыбельку и щебечут про усатую лялю. И действительно, у младенца в люльке густые черные усы. Иногда в селе устраивают представления для иностранцев. Младенца в суматохе потеряли, и теперь его роль мужественно исполняет нанайский воин из музея. Герою, угодившему в цепкие руки двух проказниц, можно только посочувствовать.

Фольклорные шоу нынче в цене, и богатым гостям нет дела до того, что реальные традиции почти утрачены. Когда нанаец Васька, изображающий в Хабаровске шамана, задевал куда-то ритуальную маску с перьями, ему вместо нее нахлобучили войлочную шапку с рогами из ближайшей сауны. Говорят, иностранцы остались очень довольны банным камланием. А вот настоящие шаманы перевелись. Сохранились только пояс, увешанный тяжелыми веригами, овальный бубен из кожи косули и совсем еще свежие воспоминания.

Бельды-рыбак продолжал:

– Когда я в пятьдесят пятом году из армии пришел, мне родственник сказал: «Поехали на Имарун. Праздник будет, только никому не говори. Касань называется». На него со всего района люди раз в год собирались. Правда, почти без молодых. Погрузили мы поросенка, сели в лодку и поплыли. Там начинающие шаманы были, которые ими год-два назад стали. Шаманом сделаться непросто, елки зеленые. Вот все сидят, и тут кто-то скажет: «О, неправду говорит!» А другой: «Неправильно лечат!» Давай бубен делай, шаманить будешь!

Бубен взял – и все узнал: почему страдаем и отчего болезни разные. Бывает, что твой организм понимает, кто сколько проживет. На Касани таких делают шаманами. А тех, кто уже шаман, – великими шаманами.

Гляжу я – там словно русская пляска. Один бубен берет – и несколько кругов бубнит, прыгает. А круг большой… К другому подходит, дает бубен, и этот прыгать начинает. Ну, как у русских. Кого пнули, тот и выходит. И мой родственник тоже. А я-то думал, откуда он все понимает – и на рыбалке, и на охоте. Так красиво стучат! Все чушек режут, все кушают празднично, ужас один. Вечером везде костры горят. Знают коммунисты, знают комсомольцы, председатель колхоза знает – и ни один человек никогда никому не разболтал!

Осваивая Приамурье, русские ставили свои деревни рядом с нанайскими. Понимали, что без помощи местных тяжело. Нанайцы, в свою очередь, переселялись в удобные русские избы и приобщались к новым знаниям. Ведь до прихода чужаков даже число прожитых лет мало кто знал. В стойбищах выбирали известного всем человека и по нему, как по своеобразной шкале, определяли относительный возраст остальных. Так что общение, несмотря на неизбежные конфликты, было взаимовыгодным. Даже между верованиями двух народов немало общего. У нанайцев есть свой первый человек Адо, сотворенный из глины, и даже свой всемирный потоп. Местные рассказывают, что на сопке в верховьях Анюя видели корпус огромного корабля из окаменелого дерева с окнами в четыре-пять ярусов, оставленного дальневосточным Ноем. Но после царизма пришла новая власть, а с ней и новые истории.

– Когда строили Комсомольск, оттуда убежал один русский. У нас в домике жил. Олочи шил, всякую кожаную обувь, ружья и капканы ремонтировал. Такой мастер! Ему дали кличку Куняваня. Спрашивали о беглых, но про Кунюваню никто не говорил. Он прожил у нас пять лет, и вдруг – потеряли. В начале мая мы с пацанами пошли охотиться на бурундуков, и видим – скелет лежит, в кожаных ботинках. Я палку взял, череп насадил, через плечо – и побежал. Потом на сучок надел, палкой разбил и челюсть сломал. Ребенком был, хулиганил. А мою среднюю дочку, Валюшку, мужик потом убил точно так же. Каждый человек сам делает свою линию жизни.

Еще недавно у пристани села Троицкого, столицы Нанайского района, швартовались «Метеоры», снующие между Хабаровском и Комсомольском-на-Амуре. Сейчас на причале громоздятся горы бревен и древесного угля да клюют носами портовые краны, похожие на скелеты ящеров. Амур в этих местах необыкновенно широк. Говорят, что в глубоких ямах на его дне сбиваются в кучи огромные калуги, и чуткие люди способны услышать скрежет их грубых шкур.

Летними вечерами над рекой порхают мириады нежных белых мотыльков. Рыбы десятками выпрыгивают из воды, чтобы полакомиться ими. Несмотря на железные сетки военных времен и недавние выбросы фенола, жизнь в реке продолжается, а вместе с ней и жизнь маленького амурского народа рыбаков и следопытов. Не бурлит, изумляя путешественников, как пару сотен лет назад, но пока еще бьется, подобно сердцу, и посреди густой синевы лениво шевелит багряными плавниками закат, словно большая небесная рыба.