Книга тишины. Звуковой образ города - Сергей Юрьевич Румянцев

слова-мысли. Великолепная это всетаки штука – «Мерседес!» Красиво жить не запретишь! Когда старинная моя знакомая попала-таки ко мне в гости и увидела это черное, нездешнего дизайна с кроваво-красным и – увы! – чуть облезшим «золотом-серебром» – она неподдельно удивилась:

«Так Вы, действительно, – вот на этом?» Да, я – на «Мерседесе»!

А она давно уж на компьютере все набирает и печатает все на принтере… А принтер – любой! – не берет, не заглатывает такую вот чудную бумагу, на которой неспешно, в нетихом моем одиночестве набиваю я эту главу. И через распахнутую форточку нескончаемым потоком вливаются в узкий пенал комнаты вонючие шумы, полупьяные возгласы и тихое блеклое золото ясеня. Краски трепещут, шуршат беззвучно, последние листья облетают с ветвей, и в путанном, но все равно прекрасном их кружеве проступает меж двумя скучно-желтыми жилыми корпусами уступчатый утес «высотки-ровесника» – здания МИДа на Смоленской, построенного в год моего рождения… А вечером, в лучах сказочной для переживающей жестокий кризис России, – это ж вообще картинка! Нет, еще и еще раз скажу: красиво жить не запретишь. Сядь за «Мерседес», взгляни в окно – и вот она, красота. Хотя и без души. Без тишины…

Ну ясно. А бумага-то здесь при чем?

Отвечаю: верже всегда прекрасна. Принтер этого не поймет, спринтер-писатель, соблазненный скоростными возможностями компьютера и прочими «удобствами» хранения информации, редактирования и т. п., – спринтер, считающий секунды, этого не поймет. Просто ему некогда взглянуть на просвет листа бумаги верже, ему неинтересна игра теней в мелковолнистой ряби водяных знаков, возникающая только при неспешном всматривании в этот белый, чистый пока еще бумажный лист, такой красивый на фоне черно-красно-серебристо-золотого «Мерседеса» и черной с золотом вязи ветвей и листьев за окном… И как высотка проступает в туманной дали ранних сумерек, так внизу листа – я это знаю! – есть водяной цветок и надпись «Classic». Но увидеть этого нельзя, не посмотрев на просвет. И эта тихая тайна бумаги верже, шуршащая под пальцами, несет покой и радость.

Листок бумаги

на деревянном столе.

Много деревьев в болоте гниет.

Не всем дано:

после смерти служить кому-то.

Не всем дано писать вот так. Как Капитонов. Даже

на бумаге верже с водяным цветком и надписью «Classic»… Но вот в любви к листьям, листкам и деревьям мы с ним похожи. Да что там! – и с тещей его у меня обнаружились трогательные, интимные по сути связи. В «Тещиных излишках», маленьком цикле крошечных рассказов о своей приехавшей погостить в Москву деревенской теще, Капитонов рассказал такую почти что притчу:

«Сшила красивую подушечку из ситца.

– На ухо класть. По улице ходят машины, кричат – спать не дают.

– У тебя вроде есть подушечка?

– То – думка. На ней, когда лежишь, думается хорошо. Особенно под шум дождя. – Помолчала немного и добавила: – В деревне».

Rus in urbi. Деревня в городе – в древней Москве, бывшей «большой деревне» деревянной России. Большая и страшная тема, до которой я так по-настоящему и не добрался. Впрочем, я и не добирался, не старался писать о ней. Потому что гораздо больше волновало меня нечто близкое, но иное. Не деревня в городе, а деревья. Деревья в городе и в шуме наших дней.

…вы прошумели мимо меня…

Всего одна буква, даже не буква, а ее величина, рост, ранг – и смысл чудесной фразы работы Юрия Карловича Олеши меняется. Но дело не в кавалеровском «Вы», не в девушках полных, цветущих, даже не в зависти к молодым-красивым. А в том, что она – была. И есть! Она была и есть, эта моя ветвь-весть, и она еще не прошумела. Потому что шумит не мимо, а прямо в сердце. Каждый день, выглянув поутру из окна – солнце, ветер ли, дождь? – или выйдя на балкон покурить, я вижу ее. Она тянется навстречу ковчегу «Ливерса», шумит, колеблется, дрожит. Эта дрожь заставляет вздрагивать обычно равнодушных к деревьям водителей, особенно шоферов грузовиков, цементовозов, трейлеров. Они притормаживают из осторожности, из опасения за сохранность своего слоноподобного «транспортного средства». От их колес, тяжести, рева мотора дрожит земля – а они видят дрожь нависшей над переулком ласковой сенью ясеневой ветви – и тормозят, вздрагивают. В живом трепете листьев прозревают треск ломающегося дерева.

Мальчик

по лесу идет.

Деревья спокойно стоят —

мальчик маленький,

топора у него нет.

Что-то непокойно от этой «русской танки»… Мальчик с топором (хоть у него его и нет) – жутковатое зрелище. У Капитонова много других танок с деревьями, через дерево он непрестанно осмысливает стержневую для городской жизни коллизию шум – тишина, и я еще поцитирую этого любимого мною московского уличного поэта. А пока вспоминаются разные истории из собственной жизни, поэтические и не очень. Теории в них и вовсе, может быть, на грош. Но хорошо видно, как зеленеет жизни древо.

Для меня это не метафора, а реальность, зигзаги, звуки и запахи судьбы. Какая-то огромная, бесконечная мелодия, которую играли и продолжают играть в московской жизни разные русские деревья, безмолвные, безответные жители города Москвы.

Вижу: чьи-то большие, неровные

следы на снегу.

Их много.

Или огромные птицы гуляли здесь,

или деревья?

…Таганка моего детства. Короткий Рюмин переулок, кротко сбегавший от Володарского к больнице «Медсантруд». За решеткой стиля модерн стоял наш штабной ясень. В развилке трех его мощных ветвей мы устроили себе «штаб», а проще – насестубежище. Попасть в гнездо можно было только с крыши трансформаторной будки, а на крышу – с модерновой решетки. Но до заветного ее завитка-ступеньки требовалось пройти несколько метров по узкому краю кирпичной стены, от того места у ворот, где стена была еще стеночкой, совсем низкой. Спускаясь по горбу переулка, она стремительно росла, гораздо быстрее стоявшего за нею ясеня со штабом в развилке трех ветвей. С насеста был хорошо виден скрытый от глаз случайного прохожего громадный пустырь – заросшее уже густым бурьяном пожарище «Красного конфетчика», любимое поле наших ребячьих боев. Справа тихо дремали каменные львы, охраняя покой дома Баташова. А слева, вверх по горке, медленно угасал в лучах заката какой-то страшно одинокий, мучительно декадентский лиловый цветок – любимейшая из всех известных мне московских настенных мозаик начала века…

С того ясеня открылось нам немало молчаливых, не терпящих суетливой беготни красот старой Москвы. И это, как я сейчас думаю, одна