Книга тишины. Звуковой образ города - Сергей Юрьевич Румянцев

из сокровенных особенностей старомосковской культуры, о которой сегодня почти забыли устроители новой столичной жизни. Если старый друг лучше новых двух, то что же сказать о старых деревьях! Сколько их, столетних, больших и мощных, повырублено ради холодного блеска чистеньких архитектурных новоделов… С их исчезновением рвется связь времен, пуповина традиций, о возрождении которых с шумом и помпой вещают ныне все кому ни лень. Воздвигая памятники, искореняют память. Все лучше одетые дети давно уж не лазят по деревьям во дворах – или слишком тонки, или неохватно толсты они, нижние ветви опиленыобломаны, мощные сучья усечены…

Не ломайте деревья —

мне больно!

Цветущие ветки

были и у меня

когда-то.

Я не «зеленый», не охранитель, не поборник «паспортизации и ограждения уникальных биологических объектов», экскурсий к дубам-долгожителям и пр. Просто мне жаль, что из мира детства горожан рубежа XX–XXI веков уходит непринужденное общение с «братьями большими». Вслед за деревянными домами, палисадниками, садами уходят и старые деревья, оставляя большие неровные следы на снегу и громадные, годами гниющие пни… Но и Москва по-прежнему стоит в лесах, она все еще зелена не только громадными парками и опушками спальных окраин. Кстати, как раз на окраинах, вокруг гигантских жилмассивов последних лет, деревья не растут. Или растут плохо. Совсем не так, как когда-то в Черемушках, на проспекте Вернадского, в Останкине, Свиблове, Кунцеве… Тамошние «хрущобы» заросли иногда столь густо, что не всегда отыщешь сразу нужный дом или корпус внутри микрорайона. Но, может быть, я здесь неправ. Пусть меня поправят. Все-таки я вернусь в центр. Туда, где старые деревья хранят живую душу в который раз за век стремительно обновляющегося города.

Иногда мне кажется, что именно эти чудом уцелевшие в бурях и пожарах века старые деревья – это и есть истинный, живой город. Пока они живы – окружающий их камень каменеет, стоит. Умрут эти деревья-опоры – и все вокруг расползется, рассыпется, как песок. И черные волны шума зальют, затопят… впрочем, хватит об этом.

По улице

грохочущей шел я. Остановился вдруг.

На запыленном дереве зяблик поет.

Знаете, чем закончилась – пока, на конец 1998 года – та таганская история с ясенем в Рюмином переулке? Не зяблик, а я сам пел на запыленном дереве! С баяном в руках забрался – нет, не в «штаб», больно высоко, уже не подняться – на развилку ясеня потоньше, поближе к медленно угасавшему в лучах заката лиловому цветку на стене страшно обветшавшего, брошенного особняка – и пел старые песни нашего двора. Такой вот заключительный кадр придумался для телепередачи о дворовых песнях, и редактор ее Таня Диденко согласилась со мною. И это была наша последняя творческая встреча. Через год с небольшим Таня умерла.

…По каналам парка им. Мандельштама, то бишь бывшей усадьбы Трубецких, плавали лебеди. В школьном зверинце за решетками и сетками жили: конь, гусь, свинья, петух… хорошо было! Не за городом, не где-то там, за горизонтом. А именно в городе. У нас, в Хамовниках. И над всем здесь царили деревья.

Тоненькие те березки росли на крыше полуразрушенной церкви. И когда, сойдя с троллейбуса у Олсуфьевского переулка, вы шли по красивейшей центральной аллее сквера Девичьего поля – сколько цветов! какие клумбы! по-моему, они были лучшими в Москве, – прямо по центру глазу открывалась странная, фантастическая почти картина. Старые желтые стены храма с пробоинами трещин и окон озарялись багровыми отсветами костров, которые жгли внутри мальчишки. То и дело меж кустов и стволов проносились тенями собаки. А в вышине, над липами аллеи, кудрявилась березовая рощица. К середине 90-х годов некоторые деревца были уже толщиной с руку. На моих глазах храм, приниженный, поруганный, прорастал в небо. Он все равно жил, и желтевшие осенью листья тихим перебором звенели на ветру. За старым желтым забором, в желтых стенах обезглавленного, заброшенного храма жалкая тишина запустения всходила в небо порослью березового звона, и этот нежный кудрявый трепет белых, словно поседевших, деревьев, паривших над темными кронами старых лип и тополей сквера, неизменно вселял в душу покой, какую-то странную, тихую радость… Безобразные трубы за рекой, иллюзорно нависавшие над церковью, вызывали возмущение. А березы прямо на кровле – утишали злобу…

Чудны дела твои. Господи! Как ни исхитрялся лукавый, выставляя свои глумливые «рога», ничего не вышло. Хотя, действительно, надо было очень постараться, чтобы храм на Плющихе и трубы ТЭЦ за Москвой-рекой так идеально точно совмещались в перспективе, в глазах прохожего, идущего по центральной аллее красивейшего сквера. Березы проросли – и поломали весь этот дурной порядок. А тополя – те сломали другой, тоже противный храму образ.

Когда-то, строя напротив церкви клуб «Каучук», строители воткнули в землю тополиные прутики. Пока они были низкими и тонкими, взгляд пешехода вольно тек вверх, туда, где за полукружьями громадных окон в ярком свете ламп плескалась новая жизнь: мелькали стройные ножки балерин у станка, кружились в вальсе нарядные пары, медью сверкали трубы духового оркестра, в которые азартно дули рабочие и работницы славного гиганта советской химии. И под углом к старинной, 1912 года, аллее была прорублена другая, поуже, обсаженная тоже не липами, а тополями, и эта тополиная просека, видимая аж от самого здания Пединститута в Хользуновом переулке, упиралась прямо в гордый сверкающий клуб. Аллеи сходились в одной точке. Но клуб был виден с обеих, а храм – без крестов, без всех своих пяти высоких глав – только с одной, старой, от прошлого оставшейся дороги. Для нового поколения он оставался скрытым за густыми липами, и советские студенты, педагоги и химики, видели вдали правильные культурные ориентиры…

Но тополя у клуба росли быстрее, много быстрее, чем самодеятельное искусство, которое, как помнится, должно же было вытеснить наконец из жизни искусство профессиональное. И чем выше росли тополя, чем гуще становилась их листва, а по весне – пуховая белая завеса, – тем скромнее становилась витрина пролетарской культуры будущего. Окна скрылись за ветвями, за дубовыми дверями клуба становилось все тише, ставивший когда-то под руководством шефов из МХАТа «Вильяма нашего Шекспира» каучуковый любительский театр уступил большой – с ярусами, с расписным потолком – зал самому массовому и кассовому из искусств, на гигантской трибуне над входом прочно утвердилась вечно запертая на ржавый амбарный замок решетчатая калитка… Тополя поднялись выше крыши.

Но там, где колыхались их вершины, на той же высоте только начинались белые стволы берез обрушенного,