«…Ради речи родной, словесности…» О поэтике Иосифа Бродского - Андрей Михайлович Ранчин

– наблюдение убедительное и проницательное) или «того кота», от которого оставалась одна улыбка (отсылка к Чеширскому коту Льюиса Кэрролла), в стихотворении «Келломяки» – это знаки цитации, отсылающие к каким-либо произведениям. У Ахматовой же их роль иная: они обычно указывают на внелитературную реальность, причем предмет, ими обозначаемый, оказывается неопределенным, неясным для читателя. Кроме того, местоимения очень часто, если не обычно, помещаются в первые строки произведений, акцентируя их фрагментарность, неожиданность начала. Например: «А тот, кого учителем считаю, / Как тень прошел и тени не оставил» («Памяти Иннокентия Анненского»), «Я говорю сейчас словами теми…», «Простишь ли мне эти ноябрьские дни?», «Да, я любила их, те сборища ночные», «Тот город, мной любимый с детства…» (первые строки неозаглавленных стихотворений).

Первые три из семи глав книги – обзоры творческих биографий Ахматовой и раннего Бродского, адресованные широкому читателю. Впрочем, и здесь встречаются ценные интерпретации и наблюдения, как, например, толкование раннего стихотворения «Закричат и захлопочут петухи…» как поэтического отклика на воображаемую гибель мира в ядерной войне. (Страх перед ней был присущ Ахматовой, которой этот текст посвящен.) Остальные четыре главы полностью или почти целиком являются опытами анализа отдельных стихотворений, в которых обнаруживается преемственность по отношению к поэзии Ахматовой: это «Сретенье», «Декабрь во Флоренции», «Келломяки» и «На смерть Анны Ахматовой». Эти главы, частично выросшие из более ранних, сугубо научных работ Дениса Ахапкина, обращены уже в большей мере к читателю-профессионалу. При этом тема «Бродский и Ахматова» в них оказывается скорее не главной, а маргинальной. Тем не менее сами по себе разборы Дениса Ахапкина, несомненно, будут интересны не только для филологов, особенно для комментаторов Бродского, но и для вдумчивых любителей поэзии.

Ограничусь здесь лишь двумя замечаниями, одно из которых развивает догадку автора книги, а другое оспаривает одну из его интерпретаций.

Интересна и убедительна трактовка «блондина» из строк «в кустах, где стоит блондин, / который ловит твой взгляд» («На смерть Роберта Фроста») как одновременно обозначения мраморной статуи и указания на самого автора, в стихотворении «Под вечер он видит, застывши в дверях…» писавшего: «<…> брюнет иль блондин, / появится дух мой, в двух лицах един». Добавлю: в «Прощальной оде», написанной спустя год после стихов на смерть Фроста, автор метафорически именует себя: «<…> словно пенек из снега, / горло вытянув вверх – / вран, но белес, как аист». Эпитет белес, возможно, отсылает к есенинскому стихотворению-посвящению «Пушкину», в котором есть строки: «<…> блондинистый, почти белесый, / В легендах ставший как туман, / О Александр! Ты был повеса, / Как я сегодня хулиган». (О есенинском пласте в «Прощальной оде» свидетельствуют стихи: «<…> ствол мне в объятья втиснув, / землю нашей любви перемежая с Адом» и «Так что стоя в снегу, мерзлый ствол обнимая», варьирующие строку: «…как жену чужую, обнимал березку».) Эта вероятная литературная аллюзия указывает на то, что для Бродского белые волосы, у Есенина характеризующие как адресата, так и автора, могли быть своеобразным символическим атрибутом поэта, а «блондин» из эпитафии Фросту, стоящий в кустах, может ассоциироваться именно со статуей поэта.

Очень интересен разбор стихотворения «Сретенье», в частности выявление мандельштамовских подтекстов. Любопытно также объяснение странного признания поэта в интервью Бенгту Янгфельдту от 3 апреля 1987 года:

Дело в том, что именины Анны Андреевны Ахматовой на Сретенье приходятся – она сретенская Анна. Кроме того, это до известной степени автобиографическое стихотворение, потому что в этот день у меня родился сын. Так что там довольно много намешано: Пастернак, Ахматова, я сам, то есть мой сын…[716]

Если соотнесенность Анны из «Сретенья» с Ахматовой понятна, как и значимость для Бродского «Рождественской звезды», пастернаковского стихотворения на другой новозаветный сюжет, то упоминание о сыне обескураживает: Андрей Басманов, как заметил Ахапкин, «родился в октябре, что Бродский вряд ли мог забыть». По мнению автора книги, «можно осторожно предположить, что к октябрю 1971 года относится первоначальный замысел стихотворения, которое было написано в марте»[717]. Принять это объяснение нельзя. Ошибка памяти, действительно, маловероятна, хотя не исключена. Но еще менее вероятно, чтобы спустя 15 или 16 лет поэт точно помнил, в каком месяце у него зародился замысел написать стихотворение. Перед нами, скорее всего, как раз случай мифологизации Бродским собственной биографии: его сын якобы рождается в день именин Ахматовой, благословившей автора «Сретенья» на миссию стихотворца. Имена Андрей (его носил ахматовский отец) и Анна, соединенные в ее имени, в сознании Бродского соотносились, о чем свидетельствуют строки:

И если мы произведем дитя,

то назовем Андреем или Анной.

Чтоб, к сморщенному личику привит,

не позабыт был русский алфавит.

(«Пророчество» [1965])

А если учесть, что возлюбленную Бродского и мать его сына Андрея звали Мариной, или Марианной, то есть в ее имени соединялись имена Богородицы, с одной стороны, и Анны Ахматовой и ее небесной покровительницы пророчицы Анны, – божественный Младенец из «Сретенья» оказывается своеобразной поэтической манифестацией Андрея Басманова. Сын Иосифа и Марианны (Марии-Анны). В пользу этой версии свидетельствует также ассоциация между Богородицей и возлюбленной («фигурой в платке») в стихотворении «24 декабря 1971 года»: любимая как бы замещает «ту, над которою нимб золотой». А ситуация, описанная в «Рождественской звезде» (1987) Бродского:

Внимательно, не мигая, сквозь редкие облака,

на лежащего в яслях ребенка издалека,

из глубины Вселенной, с другого ее конца,

звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд Отца. —

проецируется на ситуацию разлуки автора и его сына Андрея. Этот же мотив представлен в рождественском стихотворении «Колыбельная» (1992), где есть такие строки – слова Девы Марии, обращенные к сыну:

Привыкай к пустыне, милый,

и к звезде,

льющей свет с такою силой

в ней везде,

будто лампу жжет, о сыне

в поздний час

вспомнив, тот, кто сам в пустыне

дольше нас.

Одно из объяснений отсутствия среди персонажей стихотворения Иосифа Обручника тоже сомнительно: Ахапкин вслед за Д. Бетеа[718] склонен считать, что Иосиф не упомянут, в частности, потому, что его тезка – автор стихотворения – к моменту его написания уже знал о своем изгнании из родной страны. Решение об эмиграции (называть отъезд Бродского изгнанием, то есть высылкой, было бы неверно) его автор принял только в мае 1972 года[719]. Скорее можно согласиться с другим объяснением, которое принадлежит Б. Лённквист[720] и тоже