Петр I - Сергей Эдуардович Цветков

вовсе не собираются огулом хаять новшества и отгораживаться от немцев забором. Но всему надо знать меру. Никто не против того, чтобы выписать учителя из-за границы для своих детей; слов нет, голландское кружевное белье много лучше отецких исподних порток; весьма усладительно для слуха и полезно для пищеварения послушать после обеда красносплетенные вирши или скрипичную музыку; ученая или забавная книжка, хотя бы и на польском или латинском языке, — желанный гость на книжной полке; можно, наконец, поехать за границу полечиться на водах, посмотреть заморские диковинки и накупить разных штуковин и украшений для домашней обстановки… Но зачем вся эта суетня и беготня, основание новых столиц на краю света, в самом непригожем месте, отдача благородных людей в неприличные их роду занятия и службы? К чему беспрестанно тыкать людям в глаза этой Европой, будь она неладна? У них свое, а у нас свое. Ближняя-то хаянка все лучше дальней хваленки.

Алексей слушал и соглашался: да, государю приличнее степенное житие на матушке-Москве, а любопытные вещи лучше всего узнавать из книг и бесед с бывалыми людьми.

Иногда в Преображенское приезжал Меншиков, проведать своего воспитанника. Тогда устраивались многодневные тяжкие побоища с Ивашкой Хмельницким, во время которых светлейший снисходительно трепал окосевшего царевича за щеку и влагал в его ослабевшую руку очередной стакан за здоровье его родителя, государя Петра Алексеевича. Алексей давился злобой на самоуверенное хамское отродье — и пил, пил, пил… Он уже привык, что с вином жизнь все как-то сноснее.

Для разнообразия развлечений светлейший тащил царевича в Московскую академию смотреть мистерии, которые играли обучавшиеся здесь «государственные младенцы», или на Красную площадь в построенный там комедиальный анбар, где студиозусы немца Куншта представляли переводные пьесы: «Сципий Африканский», «Комедия о Дон-Педре и Дон-Яге» (Дон-Жуане), «Комедия о Баязете и Тамерлане» и даже «Доктор принужденный» Мольера. Пьесы перемежались с поючими действами и кривляньями немецкого Петрушки, балаганного шута Гансвурста, по-русски же — Заячье Сало. Наблюдая за студиозусами и шутами, Алексей принужденно хохотал, подлаживаясь под светлейшего, и спешил поскорее укрыться от него в Успенском или Архангельском соборах. Только здесь, в церкви, ослепленный пламенем сотен свечей, пылающим золотом церковного убранства, вознесенный куда-то ввысь дивной мелодией хора, он чувствовал вместо страха и недоумения необыкновенное умиротворение, пронизывавшее сладостной истомой все его тело. В прохладном сумраке огромного зала, возле гробниц почивших предков, бремя одиночества переставало давить на него, оно представлялось ему понятным и спасительным избранничеством, утешительным даром вечности. Чарующее величие смерти обнажало ничтожество земных страданий и наполняло его душу смирением. Особенно приятно было слышать, как местоблюститель патриаршего престола архиепископ Стефан Яворский в своих проповедях обращался с молитвенным воззванием к святителю Алексию, призывая святого угодника сохранить тезоименника своего, «особенного заповедей Божиих хранителя и преисправного их последователя, нашу едину надежду…», видеть коленопреклоненную толпу, благоговейно простиравшую к нему руки…

Проводив светлейшего, Алексей отводил душу в беседах с чернецами и попами, которые неведомыми путями пробирались отовсюду к свет-царевичу, чтобы своими глазами убедиться, как мало он похож на своего батюшку, так солоно пришедшегося всей иночествующей Руси. Обычно их приводил с собой его духовник, протопоп Яков Игнатьев. Люди пожившие находили, что он сумел стать для царевича тем собинным другом, каким был в свое время патриарх Никон для его деда. Крутой и властный протопоп и в самом деле взялся за свое духовное чадо по-никоновски, добившись от царевича клятвы на Евангелии, что он будет слушать его, протопопа, во всем, как ангела Божия и Христова апостола, и считать его последним судией во всех своих мыслях и поступках (впрочем, сия грозная клятва ничуть не мешала царевичу в подпитии дирать ангела Божия за бороду). Необыкновенное влияние отца Якова на Алексея объяснялось тем, что протопоп не боялся высказывать вслух те мысли, которые царевич пугливо скрывал ото всех. Денно и нощно твердил он царевичу, что мать его, царица Евдокия, — невинная жертва царского беззакония, что народ ждет не дождется, когда царь Петр оставит престол, что без батюшки всем будет лучше.

О существовании батюшки Алексею напоминали триумфальные ворота, воздвигаемые в Москве по случаю очередной виктории, шумные процессии и фейерверки да письменные гневные окрики, что непутевый зоон[41#1], оставив дело, ходит за бездельем. А короткие наезды Петра в Преображенское, нарушавшие беспечальное житие царевича экзаменовками по трепроклятым фортификации и навигации, заканчивались изустной руганью отца и жестокими побоями. Всякие грешные мысли закрадывались тогда в голову Алексею, в ужасе бежал он от отца природного к отцу духовному и со слезами каялся в преступных помышлениях. В ответ же слышал: «Бог тебя простит. Все мы желаем ему смерти для того, что в народе тягости много».

Родитель вскоре опять уезжал строить корабли и брать фортеции, и Алексей, прижимая примочки к синякам и ссадинам, мало-помалу успокаивался. Учебники по фортификации и навигации летели в угол, в дверях снова появлялись чернецы и попы, а с ними и страшная, но уже привычная мысль: а без батюшки-то, пожалуй, оно и вправду лучше.

***

Шведы благоденствовали в ограбленной, но все еще богатой Саксонии. Войсковая казна пухла от контрибуций, солдаты и офицеры обложились жирком, слали домой подарки — деньги, золотую и серебряную посуду, дорогие ткани… Во всем шведском войске лишь один человек не отбросил привычек походной жизни — король Карл.

Ничто не напоминало в этом стройном, широкоплечем молодом человеке с зачесанными наверх рыжеватыми волосами, прикрывавшими уже наметившуюся лысину, победоносного государя. Его повседневный костюм состоял из синего солдатского кафтана с начищенными до блеска медными пуговицами, желтых кавалерийских брюк и высоких ботфортов с поднятыми отворотами; шею король повязывал платком из черной тафты, на руки надевал жесткие перчатки из оленьей кожи с широкими раструбами; с левого бока свисала, чуть не касаясь пола, тяжелая шпага. Одежда была заношенная и грязная, ибо Карлу случалось по нескольку недель не раздеваться и не снимать сапог. Но покрытое оспинами загорелое лицо было исполнено надменного достоинства, синие глаза с прищуром смотрели спокойно и насмешливо, а на полных губах играла улыбка человека, вкусившего славы и привыкшего распоряжаться чужой жизнью и смертью.

О своей персоне король заботился так же мало, как и о своем платье. Зимой и летом ходил с непокрытой головой, в сильные холода позволял себе набросить на плечи плащ; кирасу и шлем не надевал даже во время сражений; спал на охапке сена или голых досках, не больше пяти-шести часов. Королевский завтрак состоял из хлеба с маслом, которое Карл намазывал большим пальцем; на обед обыкновенно подавали кусок вареного мяса, сырые овощи, хлеб,