Юрий Бондарев - Вячеслав Вячеславович Огрызко

class="p1">Но вскоре на Бондарева навалилась другая работа. В инстанциях зарубили один из первых вариантов написанного им в содружестве с О. Кургановым и Ю. Озеровым сценария фильма «Европа-43» (эта картина, напомню, впоследствии дала начало киноэпопее «Освобождение»). Госкино и киностудия «Мосфильм» потребовали в кратчайшие сроки всё переработать, и писателю стало не до повести.

8 декабря 1966 года Бондарев попросил руководство «Советского писателя» пролонгировать заключённый с ним договор до осени 1967 года. Ему пошли навстречу. Однако он вновь не уложился в установленные ему сроки.

20 ноября 1967 года Бондарев сообщил новой заведующей редакцией прозы издательства «Советский писатель» Валентине Вилковой: «В связи с тем, что мне потребовались некоторые документы, уточняющие события зимы 1942 г., и стало необходимо встретиться с нашими военачальниками, командовавшими в Сталинградской операции, работа над романом „Нейтральная полоса“ (заметьте: уже не повестью, а романом. – В. О.) затянулась. Роман сдам в издательство не позже июля месяца 1968 г.» (РГАЛИ. Ф. 1234. Оп. 20. Д. 172. Л. 23).

В это время Бондарев как один из сценаристов киноэпопеи «Освобождение» был приглашён к Жукову, Москаленко и к некоторым другим маршалам и генералам. Состоявшиеся с этими военачальниками беседы произвели на него, как уже говорилось, сильнейшее впечатление и многое дали для работы над романом. Практически в то же время немецкие издатели предлагали Бондареву встретиться и с одним из бывших гитлеровских военачальников, участвовавшим в Сталинградской битве с немецкой стороны. Они раздобыли номер телефона фельдмаршала Манштейна и соединились с ним в присутствии писателя, когда он гостил у них в Мюнхене.

«Я, – рассказывал потом Бондарев, – хорошо слышал последующий разговор. Старческий голос в трубке надолго замолчал, как только издатель сказал, что господину фельдмаршалу хочет задать несколько вопросов русский писатель, занятый изучением материалов Второй мировой войны, в том числе, конечно, и Сталинградской операции. Длилась томительная пауза, потом старческий голос не без удивления переспросил: „Русский писатель? О Сталинграде? – и опять после паузы, с пунктуальностью военного: – Какие именно изучает он вопросы?“ Затем, после осторожного молчания: „Пусть изложит письменно вопросы“. Затем, после длительной паузы: „Я всё сказал в своей книге 'Потерянные победы'. О себе и о Паулюсе“. И наконец: „Нет, нет, я никак не могу встретиться, я простужен, господин издатель. У меня болит горло. Я плохо себя чувствую“.

– Я так и думал, – сказал издатель, положив трубку. – У этих вояк всегда болит горло, когда надо серьёзно отвечать.

В сущности, я не очень хотел бы этой встречи с восьмидесятилетним гитлеровским фельдмаршалом, ибо испытывал к нему то, что испытывал двадцать пять лет назад, когда стрелял по его танкам в незабытые дни 1942 года. Но я понимал, почему фельдмаршал, этот „не побеждённый на поле боя“, опасался вопросов о Сталинградской операции…» (Бондарев Ю. Взгляд в биографию. М., 1971. С. 145–146).

20 сентября 1968 года Бондарев направил издателям новое письмо и сообщил им, что объём романа увеличился, но точку он ещё так и не поставил, ибо у него возникла потребность тщательно проштудировать огромные массивы фронтовых сводок. А через четыре с половиной месяца он решил ещё и отказаться от старого названия своей вещи «Нейтральная полоса» и придумал новое: «Дни без милосердия». Тогда же, 10 февраля 1969 года, писатель попросил у издателей последнюю отсрочку – до мая.

Вообще этот роман создавался весьма непросто. Бондарев сам признавался, что писал его иначе, чем повесть «Батальоны просят огня». И объяснял это не только желанием освоить новые художественные приёмы, но и особенностями времени: «…ведь между романом и повестью пролегло одиннадцать лет» («Литгазета». 1972. 1 ноября).

Бондарев рассказывал критику Ивану Козлову: «Это тоже было стремление к познанию и как бы толчком биографии (не прошлой, а настоящей) – пора более широкого осмысления человека на войне, пока какого-то накопления, сделанного не мной, а самим временем. Это своего рода категорический императив, исходящий из самой жизни. Однако „Батальоны просят огня“ и „Горячий снег“, как мне кажется, не спорят друг с другом. Это родные братья, у позднего брата лишь больше морщин и больше седины на висках. Я хочу сказать, что время живёт в писателе, так же как и писатель живёт во времени» (Литературная газета. 1972. 1 ноября).

Что роднило новый роман Бондарева с повестью «Батальоны просят огня»? Не только военная тема: и в повести, и в романе писатель сознательно отказался от реальных прототипов. Да, в основе романа лежали события декабря 1942 года, происходившие под Сталинградом в зоне ответственности 2-й гвардейской армии. Но это вовсе не означало, что Бондарев своего командира Бессонова списал с Родиона Малиновского. «У меня, – подчеркнул романист в беседе с Козловым, – нет реальных прототипов, конкретного человека. Этого я избежал и в романе „Горячий снег“, хотя в примечании к нему говорил, что „автор… имеет в виду действия 2-й гвардейской армии“. Но иметь в виду – совсем не значит уподобляться военному историку и документально описывать всё, что происходило в конце зимы 1942 года в районе Сталинграда и юго-западнее Сталинграда. К примеру, один из главных персонажей романа, командующий армией Бессонов, ни внешне, ни по приметам биографии, ни по характеру не напоминает подлинного командующего 2-й гвардейской армией» (Литературная газета. 1972. 1 ноября).

Важный момент: Бондарев, когда дописал свои «Батальоны», ничего из текста выбрасывать не хотел. Изъять заключительную сцену его уговорил боязливый редактор Александр Макаров. Над романом писатель работал уже по-другому. Каждый эпизод давался ему большой ценой, чуть ли не кровью, но не все главы смогли встроиться в книгу. Что-то Бондарев сам, сознательно на завершающей стадии отверг, и не потому, что что-то не так написал, а просто не всё ложилось в роман.

«Но написал „целевую“ сцену, – рассказывал он, – и вдруг чувствуешь: кричит она, вырывается из всей тональности вещи, разрушает что-то. Именно такой главой, не вошедшей в окончательный текст „Горячего снега“, была предпоследняя глава. Я слишком долго шёл к ней, чересчур детально обдумал её – и вследствие этого нечто рациональное прокралось в стиль, интонацию, в характер героини.

О чём рассказывала глава? Смертельно раненного Дроздовского приносят в блиндаж, где находилась в это время санинструктор Зоя. Жалость и любовь к Дроздовскому, ненависть к немцам, собственное бессилие приводят девушку в отчаяние, она думает, что не сможет дальше жить. Тут Кузнецов и Уханов вталкивают в блиндаж пленных немцев. Зоя выхватывает из кобуры Дроздовского пистолет и, плача, стреляет в пленных, но затёкший кровью пистолет даёт осечку. Зоя рыдает в исступлении.

Всё это в моём воображении рисовалось очень зримо и сильно, однако логика развития характера