Лейтенант Шмидт. Герой или авантюрист? (Собрание сочинений) - Владимир Виленович Шигин

Оставлением отца без белья, обуви и одежды дело не ограничилось. Исполняя приказание адмирала Феодосьева, нам подали ужин, состоявший из трех блюд. Не успели мы, однако, проглотить и по ложке супа, как в каюту влетел Карказ и, отчаянно ругаясь, велел все, кроме хлеба, убрать со стола. Так до конца своего пребывания на «Ростиславе» (около 30 часов) мы и просидели на одном хлебе и воде. Репрессии и издевательства, возобновившиеся с уходом адмирала Феодосьева, по инициативе Карказа, варьировались сим изобретательным господином на разные лады. В нашем присутствии лейтенант Карказ обратился к часовым и громко, на весь коридор, куда выходила наша каюта, приказал:

– Часовые! Если кто-нибудь из этих двух сволочей (жест в нашу сторону), старая или молодая, все равно, обратятся к вам с чем-нибудь, кроме как «до ветру» или до караульного начальника – стреляй! Ничего не бойтесь. Я отвечаю.

Часовые, видно, опытные, знавшие службу, матросы, беспомощно переглянулись. Они знали, что, по уставу, часовые должны повиноваться только трем лицам – Государю, начальнику караула и караульному унтер-офицеру. Карказ не был ни тем, ни другим, ни третьим. Но в то тревожное время уставы часто не исполнялись, и приходилось следовать не букве, а «духу» законов. Часовые, хоть и с натугой, сообразили последнее обстоятельство и согласно гаркнули «Есть!».

Мало-помалу перед дверями нашей каюты стали появляться новые действующие лица – сверхсрочнослужащие боцмана и кондуктора, те самые, которые приветствовали отца руганью и проклятиями во время обхода «Свирепым» Черноморской эскадры. Весьма комфортабельно рассевшись перед настежь раскрытой дверью нашей каюты, человек 5–6 службистов, исполняя волю пославшего их старшего офицера, повторили, в гораздо меньшем, правда, масштабе, сцены в офицерской кают-компании «Ростислава».

– Искупались их благородие, – услышали мы ехидное замечание одного из службистов. – Приняли, значит, «душу».

– Поздно купаться надумали. Сезонт для господ офицеров, чай, давно прошел, – поддержал второй службист.

– Зазябли, надо полагать.

– Ничего! Как «взгреем», так и согреем!

Матросы разразились дружным хохотом. Даже часовые одобрительно улыбнулись".

Вот ведь, какие негодяи и лейтенант Карказ, который сорвал со Шмидта не принадлежащие ему по закону погоны. Жалуется сын на подколки сверхсрочников и молчаливую иронию часовых. Но, извините, все это, опять же, закономерная человеческая реакция на перенесенный стресс. И, опять же, хочу заметить, никто матюками пленного не оскорблял и в лицо ему не плевал.

Впрочем, подколки сверхсрочников продолжались недолго. Теперь уже припадок случился Евгением (все же наследственные психические проблемы в роду Шмидтов были нормой). Из воспоминаний Евгения: "Я перестал владеть собой и не помнил, что говорил и к кому обращался. Знаю только со слов отца, что кинулся на кондукторов с криком: «Не смейте мучить папочку!», а затем, когда меня оттащили обратно в каюту, упал и стал биться головой о пол. Отец, превозмогая страшную боль в ноге, подполз ко мне, положил мою голову к себе на колени, стал меня гладить и успокаивать…" Исследование психики Евгения Шмидта выходит за рамки нашего исторического расследования. Единственно, можно напомнить, что испуганный очередным эпилептическим приступом отца, он с раннего детства был заикой. К шестнадцати годам, как мы видим, Евгений уже бился головой об пол. А двенадцать лет спустя Евгений Шмидт специально приедет в Севастополь, чтобы отомстить ставшему уже к тому времени капитаном 2 ранга Карказу. Именно по его доносу революционные матросы расстреляют Карказа на Малаховом кургане. О своем отмщении Евгений Петрович с гордостью расскажет в своих мемуарах. Карказ снял со Шмидта незаконные погоны, за это сын Шмидта пустил ему пулу в лоб. Так восторжествовала революционная справедливость.

Кстати, увидев припадок Евгения, сверхсрочники поняли, что перегнули палку, и тут же смущенно разошлись, оставив Шмидта в покое.

Утром Петра Петровича с сыном перевели на гарнизонную гауптвахту. Там Петр Петрович сразу же начал "качать права": "Оба мы скоро почувствовали голод, и отец, постучав в дверное окошечко («глазок») вызвал, через часового, начальника караула, краснощекого, жизнерадостного подпоручика, и попросил дать нам чего-нибудь поесть. Подпоручик обещал сделать соответствующее распоряжение, и вслед за тем дежурный дневальный принес нам большую горбушку свежего черного хлеба. Я был вполне удовлетворен и с жадностью набросился на ароматный солдатский хлеб, очень любимый мною, но отец, беспокоясь о моем здоровье (мы третьи сутки оставались без горячей пищи, если не считать нескольких ложек холодного супа за 1/2 часа до «боя»), вторично вызвал караульного офицера и спросил, почему нам не дали чаю. Подпоручик, краснея, смущенно объяснил, что полученные комендантом инструкции определенно предписывают держать нас на пище, положенной при простом аресте для нижних чинов – давать раз в сутки обед, состоящий из щей с мясом, каши и 2 1/2 фунтов черного хлеба на человека… Подобное меню показалось бы мне (впоследствии – В.Ш.) райским блаженством, но тогда, в 1905 году, оно не могло не возмутить нас обоих. Отец находился всего лишь под следствием и не был еще лишен судом ни прав состояния, ни даже только дворянского и офицерского звания, а потому распоряжение смертельного врага отца, адмирала Чухнина – держать нас на солдатском котле – являлось вопиющим произволом, ни чем не прикрытой подлой местью, вполне достойной этой низкой и черной души.

– Мне-то, положим, было все равно, что ни есть, лишь бы не чувствовать голода, и я возмущался исключительно, так сказать, принципиальной стороною дела, но отец, напуганный моим внешним видом, довольно таки помятым после испытанных передряг, вышел из себя и набросился на, ни в чем неповинного подпоручика:

– Послушайте, г-н поручик, ведь это преступление, неслыханная гнусность! Ну, хорошо, я – государственный преступник, «изменник», нарушитель наших законов; делайте со мною, что хотите – морите голодом, пытайте, вешайте – клянусь вам, слова не скажу! Я слишком хорошо знаю, г-н поручик, с кем имею дело. Но зачем вы мучаете моего бедного мальчика? Что он вам сделал? Ведь он ни в чем неповинен и влетел в историю совершенно случайно, по моей же вине! Меня казните, а его не смейте мучить, слышите, не смейте!

Голос отца пресекся, а из груди вырвался тяжелый стон. Бедный поручик, малый с добрым и чувствительным сердцем, страшно растерялся, сконфузился и стал чуть не со слезами на глазах уверять отца, что он тут ни при чем, что исполняет лишь приказание высшего начальства, и что, со своей стороны, готов сделать для нас все, даже рискуя навлечь на себя…

Тут подпоручик прервал свою оправдательную речь, кивнул головой и, проговорив: «Одну минуту!», поспешно скрылся.