Два пути. Русская философия как литература. Русское искусство в постисторических контекстах - Евгений Викторович Барабанов

появляются у нас неизвестно откуда… Мы воспринимаем только совершенно готовые идеи, поэтому те неизгладимые следы, которые отлагаются в умах последовательным развитием мысли и создают умственную силу, не бороздят наших сознаний. Мы растем, но не созреваем, мы продвигаемся вперед по кривой, т. е. по линии, не приводящей к цели. Мы подобны тем детям, которых не заставили самих рассуждать, так что, когда они вырастают, своего в них нет ничего; всё их знание поверхностно, вся их душа вне их. Таковы же и мы… Нам не было никакого дела до великой всемирной работы./I, 326/.

Опыт времен для нас не существует. Века и поколения протекли для нас бесплодно. Глядя на нас, можно сказать, что по отношении: к нам всеобщий закон человечества сведен на нет. Одинокие в мире, мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, мы не внесли в массу человеческих идей ни одной мысли, мы ни в чём не содействовали движению вперед человеческого разума, а всё, что досталось нам от этого движения, мы исказили /I, 330/…

Мы живем лишь в самом ограниченном настоящем без прошедшего и будущего, среди плоского застоя /I, 325/… Про нас можно сказать, что мы составляем как бы исключение среди народов. Мы принадлежим к тем из них, которые как бы не входят составной частью в род человеческий, а существуют лишь для того, чтобы преподать великий урок миру» /I, 326/.

Под этим письмом, написанным в Москве, вместе с датой – 1829,1 декабря – обозначение места: Некрополис.

VI

Письмо Чаадаева было встречено «воплем скорби и изумления»: его суждения о России спровоцировали острую, болезненно-невротическую реакцию со стороны общества и власти. «Ужели русские без омерзения могли читать эту статью? – писал известный автор исторических романов М. Н. Загоскин. – Не злой ли безумец мог написать это?5» «Что за глупость пророчествовать о прошедшем? – вопрошал П. А. Вяземский – пророков и о будущем сажают в желтый дом, когда они предсказывают преставление света, а тут предсказание о бывшем преставлении народа. Это верх безумия!! И думать, что народ скажет за это спасибо, за то, что выводят по старым счетам из него не то, что ложное число, а просто нуль!6» «Если вашему высокопреосвященству угодно будет прочитать хотя бы половину сей богомерзкой статьи, – сообщал Ф. Ф. Вигель митрополиту Серафиму, – то усмотреть изволите, что нет строки, которая бы не была ужаснейшею клеветою на Россию, нет слова, кое бы не было жесточайшим оскорблением нашей народной чести 7».

Общественное мнение о «безумстве» Чаадаева подкрепила резолюция императора Николая I: «Прочитав статью, нахожу, что содержание оной смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного8». Вслед за этим московскому губернатору была отправлена депеша: В статье Чаадаева «говорится о России, о народе русском, его понятиях, вере и истории с таким презрением, что непонятно даже, каким образом русский мог унизить себя; до такой степени, чтобы нечто подобное написать. Но жители древней нашей столицы, всегда отличающиеся чистым, здравым смыслом и будучи преисполнены чувства достоинства Русского Народа, тотчас постигли, что статья не могла быть написана соотечественником их, сохранившим полный свой рассудок…

Вследствие сего Государь Император повелевает, дабы Вы поручили лечение его искусному медику, вменив последнему непременно каждое утро посещать г. Чаадаева…9»

VII

Реакция на письмо Чаадаева вновь подводит нас к той коренной неясности, о которой упоминалось вначале. Прежде всего – никто не счёл письмо Чаадаева «философским»; в нам увидели лишь очернительный памфлет и хулу на Россию, порожденные помраченным сознанием. Да и в ответах Чаадаеву – никакой философской аргументации мы не найдем. И это не случайно.

А. Герцен, восторженно воспринявший первое «Философическое Письмо», писал позже: «Заключение, к которому приходит Чаадаев, не выдерживает никакой критики, и не тем важно это письмо; свое значение оно сохраняет благодаря лиризму сурового негодования, которое потрясает душу и надолго оставляет ее под тяжелым впечатлением.

Автора упрекали в жестокости, но она-то и является его наибольшей заслугой. Не надобно нас щадить: мы слишком быстро забываем свое положение: мы слишком привыкли развлекаться в тюремных стенах 10.»

С Герценом трудно не согласиться. Действительно: «Наконец пришел человек, с душой, переполненной скорбью; он нашел страшные слова, чтобы с похоронным красноречием, с гнетущим спокойствием сказать всё, что за десять лет накопилось горького в сердце образованного русского и.»

Любой непредубежденный читатель сразу отметит: автор письма скорее проповедник, моралист, обличитель, может бить даже пророк или реформатор, стремящийся поправить ход духовной жизни, но никак не философ в общепринятом смысле слова: ничего собственно философского мы в этом письме не найдем. Да, безусловно, в нем достаточно ясно представлены мировоззрение, идеология, ум, наблюдательность и религиозные убеждения. Однако острая провокативность Первого «Философического письма» и его автора – за чертой философии.

Смысл «Философского письма» вовсе не в критическом анализе исторической, культурной или социальной действительности исторической России, – такого анализа в нём нет; острие письма – в радикальном переворачивании «точки зрения», в разрушении привилегии русского сознания видеть, но не быть увиденным. Такая перемена меняет семантику привычных координат и бинарных оппозиций внутри культурного пространства коллектива.

Перевёрнутым оказывается все: прежде всего – противопоставление «восточное – западное», обычно сочетающееся с оппозициями «хороший – плохой», «правота – неправота», «правда – кривда» (в русском сознании правда связана с небом, Богом; «правда у Бога живет»); затем – противопоставление «сакральное – профанное» («святая, боголюбивая Москва» названа Некрополисом), «свои – чужие», «посвященные – непосвящённые», «свободные – несвободные» (что на архаическом уровне означает оппозицию «человек – нечеловек, «живой – мёртвый»), «главный – неглавный» (или что то же: «мужское – женское»), («дом – чужбина», «семья – сиротство») и т. д.

Естественно, такое перевертывание традиционным обществом оценивается крайне отрицательно: в нём видят нарушение утверждённого порядка – действие, которое совершает только колдун, представитель иного мира, иного порядка вещей.

И действительно, находясь внутри пространства русской жизни, Чаадаев смотрит на неё как Иной, как бы отождествляясь с всегда опасным «образом Иного». (В глубинном смысле это, конечно, и есть подлинно философская позиция, которая у Чаадаева, правда, подорвана его идеологической ангажированностью). Но «иным» для общества может быть либо представитель «иного» мира,т. е. иностранец (со всем спектром значений этого слова в русском языке и культуре: «чужой, чужак, враг, колдун, антихрист, чёрт»; «враг» в русском языке синоним слова чёрт), либо не принимающий норм этого общества: «не нормальный», безумец. И общество, вместе с правительством тотчас соглашается на диагноз: безумие.

Своей невротической реакцией общество еще раз подтверждает, что проблемы «Россия и Запад», «русская самобытность», «русская идея» – не философские проблемы,