Операция «Барбаросса»: Начало конца нацистской Германии - Джонатан Димблби

собственные недавние победные реляции оказались несвоевременными. Пытаясь сохранить темп наступления, он был вынужден прибегнуть к крайним мерам. 21 октября он решил, что командиры моторизованных частей, «парализованных» состоянием дорог, должны бросить технику и сформировать из личного состава импровизированные пехотные полки, которые при поддержке артиллерии могли бы продолжать сражаться, «вместо того чтобы просто сидеть без всякой пользы» за линией фронта. Однако на его обращение к Браухичу с просьбой одобрить этот план последовал отказ. В очередной вспышке раздражения фон Бок язвительно заметил: «Это не меняет того факта, что разумные командиры действуют именно так по собственной инициативе»[999].

Вместе с большинством своих коллег Хейнрици был склонен обвинять «генерала Грязь», а не промахи ОКХ в тех суровых трудностях, с которыми столкнулся его 43-й корпус:

После того, как сопротивление Красной армии к западу и к югу от Москвы было сломлено, на защиту России встала мать-природа… возможности для нашего продвижения весьма ограничены… грузовик проехал расстояние в 35 километров за 36 часов… Все были страшно удивлены тем, что ему вообще удалось проехать. Большинство автомобильных колонн застряло в глубокой грязи, в болотах, на глубоко изрезанных дорогах с выбоинами в полметра глубиной, залитыми водой. Грузовики, которые и без того находились в плачевном состоянии, сейчас просто ломаются (а запчасти невозможно достать). Бензин, хлеб, овес – ничего из этого до нас не доезжает. Лошадиные упряжки застревают, орудия не могут проехать, все солдаты – будь то пехота или кто-либо еще – больше заняты толканием и вытаскиванием, чем боями. Дороги завалены мертвыми лошадьми и сломавшимися грузовиками. Вновь и вновь слышны причитания: это не может больше так продолжаться![1000]

Несмотря на все это, в нем еще сидел демон уверенности. В то время как Гудериан склонялся к грустным размышлениям о «духовном» истощении, которое начало охватывать даже его высших офицеров и сильно отличалось от «приподнятого настроения, господствующего в ОКХ и в штабе группы армий “Центр”», генералов которого он считал «опьяненными запахом победы»[1001], Хейнрици ни на мгновение не допускал мысли о том, что победа окажется под вопросом. «Не беспокойся о рождественских подарках из Москвы, – писал он своей жене 24 октября. – В настоящий момент русский упорно обороняется. Много крови прольется перед тем, как мы туда доберемся, но мы обязательно это сделаем. Мы могли бы залезть в это коммунистическое гнездо, но лучше дать им умереть с голода или замерзнуть вместо того, чтобы ввязываться в изнурительные уличные бои»[1002].

Хейнрици мог обманывать себя, но он не был романтиком, в отличие от многих рядовых бойцов, чья почти мистическая вера в Гитлера заставляла их безропотно переносить самые жестокие лишения. Один безымянный унтер-офицер кратко выразил это чувство: «Для нас слова фюрера являются священным писанием». Стоически перенося непогоду, рядовой пехотинец фон Каулль писал:

Фюрер стал величайшей фигурой столетия, в его руках находятся судьбы мира… Пусть его сверкающий меч обрушится на это сатанинское чудовище. Да, удары все еще жестоки, но ужас будет загнан в тень… по воле, вдохновляемой нашей национал-социалистической идеей… я рад, что могу участвовать – пусть в качестве крошечного винтика – в этой войне света против тьмы[1003].

Победы немцев под Брянском и Вязьмой нанесли Красной армии тяжелые раны, но они оказались не смертельны. На самом деле уцелело еще достаточно советских войск, которые стали оказывать еще более ожесточенное сопротивление после того, как Жуков начал срочную перегруппировку своих сил вдоль 220-километровой Можайской линии. Под Бородином, в месте знаменитой битвы Наполеона с Кутузовым, дивизия СС «Рейх» и 10-я танковая дивизия под командованием генерала Гёпнера пытались прорваться сквозь слабо укомплектованную людьми, но хорошо эшелонированную сеть советской обороны, вонзившись клином в самый ее центр. Прибыв на фронт и поговорив со своими солдатами, Гёпнер был удивлен упорством оборонявшихся. «Впервые в этой войне число убитых у русских намного превысило количество взятых нами в плен», – сухо заметил он[1004].

Советское отступление из-под Брянска и Вязьмы было паническим и хаотичным. «Мы были точно перепуганное стадо», – вспоминал об отступлении от Бородина Борис Баромыкин, служивший в 32-й стрелковой бригаде. По его словам, ему и другим пехотинцам выдали винтовки, многие из которых были еще покрыты кровью их погибших товарищей. Вскоре после прибытия их боевой дух укрепили незабываемой демонстрацией железной воли Жукова. Пехотинца из одной из среднеазиатских республик обвинили в самовольном оставлении позиции. Часть, в которой служил Баромыкин, построили для оглашения приговора. Возглавлявший военный трибунал майор, ознакомившись с делом, зачитал вердикт перед собравшимися войсками: «Дезертирство с передовой линии – расстрел на месте». Приговоренный, который очень плохо говорил по-русски, не понял сказанного. Он стоял в паре метров от Баромыкина и спокойно жевал кусок хлеба, когда майор подошел к нему и в упор выстрелил ему в голову. «Парень упал прямо передо мной. Это было ужасно, – писал Баромыкин. – Что-то умерло во мне, когда я это увидел»[1005].

Жестокость наказаний, как и ужас от перспективы попасть в плен, конечно, сыграла свою значительную роль в том, что советские войска сражались с небывалой стойкостью. Но битва при Бородине, как и бои на других участках фронта, показала, что патриотический порыв был еще более мощной движущей силой. Под Бородином 4-й танковой группе немцев противостояли две стрелковые дивизии, недоукомплектованная бригада танков Т-34 и полк, вооруженный «катюшами» – недавно изобретенными многоствольными мобильными установками, способными наносить сокрушительный залп из всех стволов одновременно. Немецкий лейтенант СС наблюдал из ближайшего леса за ходом сражения, когда русские танки выдвинулись на позиции, чтобы отразить натиск немецкой пехоты, которая под прикрытием артиллерии приближалась к советским укреплениям. Когда они подошли ближе,

началась стрельба такой силы, какую мне раньше никогда не доводилось видеть… Я услышал характерный звук русских ракетных установок… Нырнул под дерево и наблюдал за страшным, но при этом удивительно красивым зрелищем разрывавшихся при попадании ракет… Внезапно позади нас разверзся настоящий ад. Этот оглушительный грохот невозможно передать словами – его нужно услышать. Он смешивался с разрывами русских снарядов. Все вокруг свистело, гремело, шипело и ревело от одновременной работы артиллерии, пулеметов и минометов. Эффект был ужасающим[1006].

В тот вечер Гёпнер ввел в бой еще больше танков, которые при поддержке с воздуха с беспощадной точностью стирали в порошок то, что еще оставалось от советских линий обороны. Советский танковый командир генерал-майор Дмитрий Лелюшенко, известный своим личным мужеством, со всем штабом – офицерами, солдатами и ординарцами, вооруженными коктейлями Молотова[1007], – встал на пути танков Гёпнера, стремительно двигавшихся в направлении его командного пункта[1008]. Лелюшенко был серьезно ранен, и его пришлось унести с поля боя, но его люди не сдавались до самого конца, пока не были полностью уничтожены.

Сражение длилось несколько дней. Один из защитников Бородинского поля, Макарий Барчук, вспоминал момент, когда немецкие танки наконец перевалили через советские траншеи и «устремились к нам в тыл… За танками ринулись автоматчики. Они старались деморализовать нас – кричали в мегафоны и транслировали звуки стрельбы, создавая ощущение, что мы окружены и огонь ведется со всех сторон». Спустя какое-то время некоторые из его сослуживцев больше не смогли этого выносить. Бросив позиции, они поднялись во весь рост и пошли в сторону противника. Хорошо помня о приказе Жукова, Барчук не медлил: «Мы перестреляли их, а затем продолжили бой. Пропустить немцев мы не могли»[1009]. Однако, по словам Баромыкина, им и его товарищами двигал не столько страх, сколько слова комиссара о том, что они «станут наследниками тех, кто победил Наполеона». Таким образом, вспоминал он, «мы стали думать о Москве и о нашем долге защищать столицу России. Это наш город – и мы не хотели, чтобы враг его захватил. Мы решили стоять до конца»[1010]. Их сопротивление было настолько упорным, что прошло еще три дня ожесточенных боев,