Операция «Барбаросса»: Начало конца нацистской Германии - Джонатан Димблби

Воспоминания об их отступлении будут часто вставать у Баромыкина перед глазами:

[Это был] оживший кошмар. Человеческие внутренности свисали с деревьев – тела солдат забрасывало туда чудовищной силой взрывов. Снег вокруг нас был красным от крови. Стоял всепроникающий едкий запах немытых мужских тел, засохшей свернувшейся крови и гари. Чтобы задержать продвижение немцев, мы поджигали все, ничего не оставляя врагу. Мы были полны решимости остановить их[1011].

Гёпнера впечатлило и отрезвило такое упорство. Натиск его войск шесть дней сдерживала небольшая группировка – 32-я стрелковая дивизия, – и это была вовсе не часть якобы «разгромленной» армии, а свежие силы, недавно переброшенные с Дальнего Востока. В своем отчете из штаб-квартиры, расположенной к западу от Бородина и Можайской линии, Гёпнер не стал задерживаться на том, как «ужасное состояние» дорог замедлило немецкое продвижение, а отметил совсем другое: «Сопротивление защитников Москвы оказалось намного сильнее, чем я ожидал… Под Можайском, на главном шоссе на Москву, где сосредоточена самая мощная оборона, мне пришлось вести по-настоящему тяжелый бой. Русские сражались здесь с удивительным мужеством»[1012].

Ожесточенность боев на фронте также вела к тому, что некоторые солдаты отбрасывали последние остатки человечности. В поразительно откровенном описании одного такого эпизода Баромыкин рассказывал, как

изменилось настроение наших солдат [после того, как] мы, наконец, почувствовали железную решимость нашего командира генерала Жукова во что бы то ни стало остановить врага… Тупое безразличие сменилось свирепой ненавистью к немцам. Мы решили отвечать насилием на насилие. Однажды, ближе к концу октября, противник выбил нас из деревни, которую мы удерживали, и начал обстреливать отступавших. Но мы перегруппировались, а затем отбили деревню. Мы захватили живыми пять немецких солдат и буквально разорвали их на части голыми руками, зубами, чем попало. Один даже схватил ножку от стола и проломил кому-то череп. Мы убили их в припадке ненависти[1013].

Ненависть порождала ненависть. На другом участке фронта Роберт Рупп, служивший офицером в одном из пехотных полков 2-й танковой армии, оказался в занятой немцами деревне Михайловке. Солдатам приказали оцепить ее по периметру. Каждого, кто вел себя «подозрительно», предстояло расстрелять на месте, гражданских «вздернуть в назидание остальным», а деревню затем сжечь. Поводом для этой расправы стало якобы то, что недалеко от деревни партизаны убили пятерых немецких солдат. Когда Рупп спросил командира своей роты, не является ли такая реакция «чрезмерной», тот твердо ему возразил: «Это закономерный ответ. Он подействует устрашающе». Рупп наблюдал, как одни солдаты уводили скот, а другие в это время спешили в деревню с боеприпасами и лопатами, которыми, как он догадывался, предстояло рыть братские могилы. «Затем я услышал выстрелы и детские крики. Я понял, что мы собираемся устроить бойню».

Группа солдат бежала через деревню, швыряя факелы на соломенные крыши, которые вспыхивали почти мгновенно. Вскоре все 50 домов (в некоторых из них испуганно сгрудились целые семьи) были объяты пламенем. «Мы слышали ужасный рев скота, крики женщин и детей – а затем они стихли… Мы уехали из деревни, а небо за нами отсвечивало темно-красным цветом»[1014].

Заняв должность командующего Западным фронтом и сразу же прибыв на фронт, Жуков надеялся удержать Можайскую линию, которая вытянулась дугой на 220 километров с севера на юг, образовав внешний оборонительный щит, прикрывавший основные подступы к столице. Пять крупных рек и сеть автомобильных и железных дорог восточнее этой линии должны были позволить перебрасывать войска на любой участок, где возникала угроза прорыва. Но, как отмечал Жуков, всегда готовый винить в неудачах других, его предшественники допустили ряд столь «серьезных просчетов», что к середине октября обстановка изменилась. В своем резком заключении, призванном выставить себя в лучшем свете, он упрекал их за то, что они проигнорировали разведданные о готовящемся прорыве к Москве и, что особенно важно, не смогли «создать эшелонированную оборону, а главное – своевременно укрепить противотанковые рубежи»[1015].

Можайскую линию теперь удерживали всего 45 батальонов вместо запланированных 150. Они были развернуты с интервалом в среднем 5 километров друг от друга и имели на вооружении лишь винтовки и пулеметы. Поддержку им оказывали курсанты московского артиллерийского и военно-политического училища. Это была очень «тонкая красная линия». Как в своей книге лаконично выразился Жуков, «дорога на Москву не была полностью прикрыта»[1016].

Однако же, несмотря на падение 12 октября Калинина, расположенного в 180 километрах к северо-западу от Москвы, а через два дня – Калуги в 150 километрах к юго-востоку, а также окружение под Брянском и Вязьмой, Жуков не проявлял ни паники, ни тревоги. Напротив, в тот самый день, когда фон Бок праздновал «крах» русского фронта, а Сталин ввел в Москве осадное положение, он представил своему главнокомандующему план по переброске основных сил своего недавно сформированного Западного фронта назад к Москве. Этот маневр должен был остановить дальнейший натиск немцев: предполагалось создание глубоко эшелонированных оборонительных позиций, стратегически расположенных вокруг плотной сети лесов, рек, железных и автомобильных дорог, пересекающих подступы к столице. Жуков не сомневался, что противник попытается прорвать Можайскую линию, но был уверен, что такая глубокая оборона сможет подорвать его боевые порядки, обескровить, растянуть и истощить атакующих настолько, что у них не останется шансов на успех. В любом случае другого выхода не было. Сталин сразу же согласился.

По настоянию Жукова Военный совет Западного фронта в тот же день обратился с призывом к войскам под его командованием:

Товарищи! В грозный час опасности для нашего государства жизнь каждого воина принадлежит Отчизне. Родина требует от каждого из нас величайшего напряжения сил, мужества, героизма и стойкости. Родина зовет нас стать нерушимой стеной и преградить путь фашистским ордам к родной Москве. Сейчас, как никогда, требуются бдительность, железная дисциплина, организованность, решительность действий, непреклонная воля к победе и готовность к самопожертвованию[1017].

Это не было преувеличением.

В своем коллективном презрении к народу России и к лидерам мнимого еврейско-большевистского заговора с центром в Москве нацистское верховное командование сильно недооценило решимость советского народа, их армии и правителя, который всеми ими руководил. Они так и не поняли, что опыт, полученный Гёпнером под Бородином, не был исключением из правила, что Красная армия продемонстрировала удивительную стойкость, что ее генералы проявили тактическую гибкость и изобретательность, нередко ставившую в тупик фронтовых командиров немецкой восточной армии, что Красная армия, как оказалось, располагает серьезными запасами бронетехники и вооружения, которые часто превосходили по качеству их собственную технику, что, несмотря на потерю более 3 млн человек, на смену им вскоре приходили подкрепления, пусть даже часто плохо подготовленные и плохо вооруженные, что – каковы бы ни были причины – советские солдаты были готовы умирать за свою Родину с неменьшей страстью, чем те, кто сражался во имя Третьего рейха, и что – фактор, значение которого трудно переоценить, – они сражались на знакомой им земле, в привычных условиях, защищая свои дома и семьи от ненавистного захватчика, и им по-настоящему было что терять.

Ко второй половине октября стратегические фантазии Гитлера стали входить в прямое противоречие с оперативной обстановкой. Предчувствуя скорую победу на Центральном фронте, он выбрал именно этот момент, чтобы вновь настоять на своем стратегическом замысле овладеть северными и южными областями Советского Союза – параллельно с политическим обезглавливанием страны через взятие Москвы. Будучи убежден, что враг уже «сломлен и больше никогда не восстанет», 12 октября он приказал группе армий «Центр» не пытаться сокрушить Москву фронтальным ударом, а окружить столицу, тем самым парализовав большевистское руководство.

Фон Боку было приказано отвлечь значительные силы с центрального направления удара на Москву и перебросить их на юг (чтобы овладеть Курском) и на север, в сторону Ладожского озера[1018]. Эти судьбоносные приказы – отражавшие озабоченность фюрера времен затяжной августовской паузы – не учитывали реальную обстановку на фронте и спровоцировали бурную перепалку между ОКХ и штабом группы