Операция «Барбаросса»: Начало конца нацистской Германии - Джонатан Димблби

Никто не стал возражать, но одна женщина, расстроенная до слез, подошла к нему и сказала: «Мы думали, что все уехали, а нас оставили». Шахурин, перекрикивая общий шум, ответил: «Если вы имеете в виду правительство и наркомат, то никто не уехал. Все на месте. На своем посту каждый, а отправляем заводы туда, где они смогут выпускать для нашей армии современные боевые самолеты». Это заметно разрядило обстановку[978].

Микоян – член Политбюро, ответственный за перемещение ключевых отраслей промышленности, – был еще одним наркомом, который попытался погасить растущее недовольство рабочих и столкнулся с их гневом. На автозаводе имени Сталина (ЗиС) он застал директора и одного из профсоюзных руководителей ругающимися с толпой из нескольких тысяч рабочих, которые были возмущены сообщением, что их завод собираются взорвать. Когда они увидели Микояна, они переключились на него с вопросом: «Почему правительство удрало?» Он пытался успокоить их, объяснив, что «Сталин на месте, Молотов на месте, только наркоматы уехали, так как им здесь в этой обстановке нельзя оставаться, когда фронт подошел к Москве. Сейчас от вас требуется спокойствие. Жалованье вам выдали, а вы почему шумите? Я прошу разойтись по домам и не нападать на директора». На этот раз рабочие подчинились. Толпа рассеялась[979].

Сразу же после большой паники Сталин выехал из Кремля (так же как он это сделал после первого шока от операции «Барбаросса»). Однако на этот раз он не отправился в Кунцево, а укрылся на безопасной в случае бомбежки станции метрополитена, где для него были приготовлены кабинет и жилые помещения в виде нескольких наскоро возведенных кабинок, скрытых от глаз посторонних. Тем временем, полагая, что Сталин по-прежнему намерен покинуть столицу, его окружение держало наготове специальный поезд на Куйбышев, где в подземном бункере недалеко от берега Волги уже была сооружена копия его кремлевских покоев. Четыре самолета Douglas DC-3 находились в режиме ожидания на случай, если он решит добираться туда по воздуху[980]. Но в какой-то момент в эти критические часы главнокомандующий принял решение остаться в Москве и дал понять, что ни поезд, ни самолеты ему не потребуются.

Берия, чья трусость не уступала жестокости, еще не знал об этом, когда на встрече 18 октября якобы сказал Маленкову и другим, включая Щербакова и Молотова, что Москва обречена и что «нам нужно отходить за Волгу». Маленков поддержал его. Щербаков, якобы пришел «в ужас» от мысли, что Сталин узнает, о чем они разговаривают[981]. На следующий вечер, когда они направлялись на встречу со Сталиным, Пронин слышал, как Берия в беседе с Молотовым настаивал: «Нам нужно покинуть Москву. Иначе они свернут нам шеи как цыплятам»[982].

Когда все они стояли навытяжку перед Сталиным, тот обошел каждого из членов Политбюро, спрашивая его мнение по вопросу, стоит ли им эвакуироваться из столицы, или нужно остаться. Молотов высказался первым: «Мы должны защищать Москву». Прочие, беря пример с наркома иностранных дел, закивали в знак согласия, включая Берию, который от себя добавил: «Если ты уйдешь, Москва будет потеряна»[983].

Сразу после этого, посоветовавшись с генерал-лейтенантом Павлом Артемьевичем Артемьевым, командующим войсками Московского военного округа, Сталин приказал перевести столицу на осадное положение. Город предстояло оборонять до конца. О сдаче не могло быть и речи. 19 октября было принято соответствующее постановление. Со следующего дня войска и милиция столицы должны были обеспечить «строжайший порядок». «Нарушителей порядка немедля привлекать к ответственности с передачей суду Военного трибунала, а провокаторов, шпионов и прочих агентов врага, призывающих к нарушению порядка, расстреливать на месте». Вводился комендантский час до 5:00. Выходить на улицу, не имея при себе специального пропуска, запрещалось под страхом высшей меры наказания. Угроза расстрелов «на месте» не была пустой. Охранять Москву предстояло не только от врага, но и от ее же жителей – эту задачу возложили на моторизованную пехотную бригаду войск НКВД. Один из военнослужащих бригады, Михаил Иванович, которому было поручено держать под наблюдением Спасские ворота Кремля с карниза на третьем этаже ГУМа, не стал уклоняться от выполнения своего долга. «Было необходимо, абсолютно необходимо восстановить порядок, – объяснял он впоследствии. – Да, мы расстреливали тех, кто отказывался покидать магазины и помещения, где хранилась еда и другие товары»[984].

Это были безжалостные меры, но они работали. «Ура! – писала в своем дневнике Ирина Краузе, узнав о постановлении Сталина. – Мы снова обретаем твердую власть». А на следующий день она дополнила: «В городе восстанавливается порядок: предприятия работают, милиция усиленно проверяет паспорта, в магазинах появились какие-то продукты. Газеты пишут о суде над группой паникеров и дезертиров… по слухам, вынырнуло удравшее начальство – очевидно, много народу вернули»[985]. Хаос и беззаконие, охватившие Москву, не исчезли сразу, но в течение нескольких дней порядок действительно был восстановлен. В городе не закончилось продовольствие, вновь открылись магазины и киоски, рабочим платили зарплату, а трамваи и поезда стали ходить более-менее по расписанию. Но это не означало, что столица почувствовала себя в безопасности. Враг по-прежнему приближался.

23. Генерал Грязь

19 октября фельдмаршал фон Бок позволил себе мгновение нехарактерной и неоправданной самонадеянности. В приказе дня он заявил о «развале русского фронта» и поздравил своих солдат с «величайшим военным триумфом всей кампании»[986]. Если у него и были какие-либо причины для ликования, то это были длинные колонны умиравших от голода оборванных советских военнопленных, медленно ковылявших под конвоем за линией фронта. Главная дорога на Смоленск была усеяна телами мертвых и искалеченных солдат. «Снова и снова нам приходится стаскивать умирающих на обочину», – заметил Йозеф Декк, служивший в 17-й танковой дивизии. «Груды тел по краям дороги росли, словно жуткие насыпи, поднимавшиеся по обе стороны от нас и укрытые снегом». В отличие от некоторых своих товарищей, Декк тяжело переживал всеобщее моральное падение, заметив: «Это страшно вредит нашему делу, если мы не кормим пленных»[987].

Фон Бок тоже был расстроен: «Впечатление от созерцания десятков тысяч русских военнопленных, тащившихся почти без охраны в сторону Смоленска, ужасное. Эти смертельно уставшие и страдавшие от недоедания несчастные люди брели бесконечными колоннами по дороге мимо моей машины. Некоторые падали и умирали прямо на шоссе от полученных в боях ран»[988]. Хотя он был слишком воспитан, чтобы злорадствовать при виде этих жалобных сцен, он не предпринял никаких усилий, чтобы облегчить страдания пленных. Его ум был поглощен одной мыслью – о том, что скорое падение Москвы предрешено.

Командующий 43-м армейским корпусом Готхард Хейнрици, обычно весьма осторожный в своих оценках, тоже поддался волне оптимизма. 8 октября, еще до падения Брянска и Вязьмы, он попал под обаяние гитлеровского бахвальства и заявил: «В целом можно сказать, что противник уже разбит и что теперь он потеряет оставшееся ядро своей армии, которая должна оборонять Москву», хотя и рассудительно добавил, что окруженные советские армии будут прорываться с «отчаянной храбростью»[989]. Неделю спустя, после того что он назвал «четырьмя днями тяжелой битвы», он стал еще более самоуверен, решив, что русские «терпят крах», а признаки их полного развала становятся все очевиднее. Его передовая дивизия находилась всего в 70 километрах от Москвы, и, казалось, ничто не могло помешать триумфальному завершению кампании. Оставалась лишь одна проблема, омрачавшая победные настроения: «Целый день напролет шел снег, превративший все дороги в черное бездонное болото… Я мог наблюдать длинный ряд увязших, зажатых со всех сторон и сломанных грузовиков, которые безнадежно застряли. Почти столько же мертвых лошадей лежало в грязи рядом с машинами»[990]. Распутица – время, когда дороги с началом осенних дождей становятся непроходимыми, – дала о себе знать.

Грязь была глубокой и вязкой. Тяжелые машины съезжали в воронки от снарядов, доверху наполненные водой. Ревели двигатели, и бешено крутились шины, но машины лишь глубже зарывались в трясину, пока не застревали там намертво. Только гусеничная техника могла хоть как-то помочь вытащить их, но танки были плохо приспособлены для этой