Операция «Барбаросса»: Начало конца нацистской Германии - Джонатан Димблби

Занимая высокую партийную должность, Виктор Кравченко лично наблюдал за тем, как в первую неделю октября Москва постепенно скатывалась в массовую панику[931]:

Город, как и человек, может пережить нервный срыв. Трамваи и автобусы ходят кое-как. Магазины в большинстве пусты, но люди все равно стоят в очередях… Квартиры и кабинеты не отапливаются, вода и электричество подаются с перебоями[932]. Впервые за двадцать лет я слышал проклятия в адрес начальства[933].

Ирина Краузе не посылала проклятий, но недоумевала. Учась на курсах сестринского дела, она надеялась встать в строй советских женщин-добровольцев, стремившихся на фронт. Но ее отец по рождению был немцем, в самом начале войны его интернировали, и она опасалась, что это может сыграть против нее. Поэтому она испытала облегчение, когда 6 октября ей пообещали выдать военный билет и в этот же день после беглого медосмотра признали годной к службе. Чувство долга не помешало ей заметить то ощущение безнадежности, в которое, как казалось, погрузилась Москва. Не доверяя оптимистическим сводкам, которые транслировались по государственному радио, она начала опасаться, что воевать ей вскоре придется у подступов к городу. Она носилась со своим военным билетом «как с игрушкой», но при этом ей было «невероятно грустно, больно и стыдно за весь ход войны»[934].

Другие были не столь патриотичны. Страх, лишения и едва скрываемая ненависть к НКВД и другим инструментам репрессивного государства породили своего рода пронемецкую реакцию. Нацистская пропаганда, сулившая восстановление личных свобод и собственности на землю после того, как будет искоренен еврейско-большевистский заговор, встречала меньшее сопротивление, чем, вероятно, надеялось Политбюро. Даже среди видных и внешне благонадежных представителей советской культурной среды находились те, кто не оставался к ней глух. Художник Александр Осмёркин, живший в одном доме при Академии художеств с Раисой Лабас, бывшей женой Роберта Фалька, еще одного живописца, услышал о том, что она собирается уехать из Москвы. Встретив ее, он укоризненно спросил:

Да ты что, сдурела? Прости, конечно, за резкость, но к кому и от кого ты бежишь? Неужели ты веришь нашей дешевой пропаганде? В Киеве немцы установили эсеровское правительство. Они покровительствуют искусству. Это же культурнейшая нация Европы. Убежден, что они не будут преследовать таких, как мы с тобой.

Осмёркин так беспокоился об обеспечении своего будущего при нацизме, что выбросил из своей квартиры все компрометирующие брошюры, книги и фотографии вместе с «прочим мерзким большевистским мусором»[935].

Но в большинстве даже те, кто отнюдь не был ревностным коммунистом, приходили в ужас от перспективы победы нацистов. Они с презрением относились к нацистским листовкам, которые стараниями люфтваффе сыпались на город и окрестности. В неуклюжей попытке навязать такое отношение партия запретила кому-либо их читать. Хранить такую листовку у себя было преступлением. Это привело к обратному результату, поскольку даже те, кто не симпатизировал их содержанию, испытывали соблазн поднять листовку, хотя бы из любопытства и чтобы отвлечься от того, что Кэтрин Мерридейл назвала «потоком фальсификаций и лжи о мужестве армии и бедственном положении противника», неудержимым потоком лившимся из рупоров государственной пропаганды[936]. В промышленном центре Болшево, расположенном в 25 километрах от столицы, Кравченко возглавлял подразделение преданных партии коммунистов, которые занимались сбором этого нацистского мусора. Они получили строгий приказ (который, впрочем, не выполняли) – не читать ни слова из этой идеологической скверны. Листовки были составлены так, чтобы создать впечатление, что под великодушной властью Третьего рейха Россия будет течь молоком и медом. По мнению Кравченко, их авторы были «явными дураками»: нацистская пропаганда не только была «надменной», но и допускала принципиальную ошибку, «путая любовь к Родине с любовью к Сталину»[937].

В течение первой недели октября советские средства массовой информации предпочитали греться у еще теплого кострища, оставшегося после визита Гарримана и Бивербрука, вместо того чтобы сообщать правду о положении на фронте. Но к концу недели их бодрый тон драматическим образом изменился. Вместо официальных сообщений о неотвратимых, пусть и добытых высокой ценой победах над нацистскими ордами страна внезапно услышала, что «над самим существованием Советского государства нависла смертельная угроза». Как выразилась красноармейская газета «Красная звезда», каждый советский гражданин отныне должен «быть стойким и драться до последней капли крови» ради спасения Родины. 9 октября «Правда» призвала жителей Москвы «бросить все свои силы на отражение вражеского наступления», а на следующий день в еще более мрачных тонах было объявлено, что противник пытается «через обширную сеть своих агентов, шпионов и провокаторов дезорганизовать тыл и посеять панику»[938].

Подобные увещевания не были слишком эффективными. Постоянно повторяя массам, что «отечество в страшной опасности», газеты и радио всего лишь способствовали распространению еще более диких слухов. Ирина Краузе в своем дневнике записала несколько передаваемых устно историй о том, что из Москвы эвакуируют всех детей и что руководство страны тоже покинуло столицу:

Так или иначе, но оно [правительство] молчит, и на публику это действует удручающе… Везде полная растерянность… Вчера встретила на улице какого-то человека, несшего пустой гроб. Несколькими шагами дальше меня остановила старушка и, кивнув в сторону гроба, убежденно сказала: «Вот счастье человеку. Умер – и ни о какой драке думать не надо»[939].

Первый секретарь московского отделения Коммунистической партии Александр Щербаков, у которого в кабинете стены были увешаны подробными картами города, принялся за организацию диверсионных групп для проведения акций саботажа в случае, «если случится самое худшее». Это подпольное движение должно было находиться под контролем НКВД, но формироваться из людей, которых партия специально подбирала в каждом районе города. Щербаков был лично заинтересован в процессе отбора. Беседуя с одним кандидатом, он сообщил незадачливому призывнику, что сам Сталин потребовал создать эту последнюю линию обороны против врага. «Ты понимаешь, насколько это серьезно?» – спросил он. «Да, понимаю, Александр Сергеевич». – «Ты осознаешь опасность?» – «Да, если я допущу ошибку, меня ждет немецкий эшафот»[940].

Предстояла еще одна безотлагательная задача: колоссальная работа по демонтажу десятков и сотен промышленных предприятий, которые затем необходимо было перевезти на сотни километров в относительную безопасность Урала, Поволжья, Западной Сибири, Казахстана или Средней Азии и вновь собрать в этих отдаленных районах с минимальной потерей производства критически важной военной продукции. За шесть недель с помощью 71 000 вагонов было эвакуировано 498 предприятий и 210 000 рабочих. К ноябрю 1941 года таким способом было спасено уже более 1500 промышленных предприятий, перевозка которых потребовала 1,5 млн вагонов[941].

Этот грандиозный подвиг стал возможен только благодаря тому, что в распоряжении безжалостной государственной машины было огромное количество людей, готовых откликнуться на патриотический призыв. Им было приказано восстанавливать заводы с такой скоростью, чтобы те могли возобновить производство в течение 14 дней. В весьма романтизированном, но в целом достаточно точном репортаже корреспондент «Правды» рассказывал, как «студенты, машинистки, бухгалтеры, продавцы, домохозяйки, художники, учителя», вооруженные «лопатами, ломами и кирками», рыли землю ради победы:

Земля была как камень, смерзшаяся на нашем суровом сибирском морозе. Топорами и кирками нельзя было пробить каменистую почву. При свете дуговых ламп люди кромсали землю всю ночь. Они взрывали камни и замерзшую землю и закладывали фундамент… Их обмороженные ноги и руки распухли, но они не бросали работу. Над схемами и чертежами, разложенными на упаковочных ящиках, бушевала метель. Сотни грузовиков продолжали подвозить стройматериалы… На двенадцатый день в новые здания со стеклянными крышами начали прибывать покрытые инеем станки. Чтобы их разморозить, были разведены костры… А еще через два дня военный завод начал производство[942].

Все материальные ценности,