Операция «Барбаросса»: Начало конца нацистской Германии - Джонатан Димблби

9 октября, пока танки Гудериана с трудом пытались завершить окружение Брянска, Гальдер заметил: «Давление противника на западный фланг танковой группы Гудериана все время усиливается»[895], а еще через три дня фон Бок недовольно записал: «Гудериан не продвигается вперед… он целиком занят брянским котлом»[896]. «Классический» блицкриг, которым еще недавно похвалялся Гальдер, больше не был той непобедимой тактикой, какой казался в бурные дни побед на Западном фронте в 1940 году и в первые дни операции «Барбаросса».

Но падение Брянска нельзя было оттянуть надолго. 9 октября Шабалин напишет:

Положение для армии печально; где тыл, где фронт – трудно сказать. Кольцо, в котором находится армия, суживается. Обоз армии – это груз, все колонны тянутся туда. Армия терпит значительные потери в людях и материалах.

Через шесть дней он был в отчаянии. «Противник оттеснил нас в кольцо. Непрерывная канонада. Дуэль артиллеристов, минометчиков и пулеметчиков. Опасность и ужас почти целый день»[897].

Вид этих ужасов побудил его последовать недавнему примеру своего командира:

Я достал фляжку спирта. Я ходил в лес на рекогносцировку. У нас полное уничтожение. Армия разбита, обоз уничтожен. Я пишу в лесу у огня. Утром я потерял всех чекистов, остался один среди чужих людей. Армия распалась[898].

Последняя запись Шабалина датирована 20 октября. Вскоре после этого он погиб. Его дневник вместе с телом был найден немецкими солдатами, которые передали его на хранение одному из офицеров штаба[899]. Причина его гибели остается неизвестной.

Распад армии, о котором говорил Шабалин, вряд ли был неожиданностью. 160-я стрелковая дивизия 24-й армии была «усилена» подразделением, набранным из преподавателей и студентов Института инженеров транспорта. У них не было никакого боевого опыта, к тому же им выдали польские патроны, которые не подходили к устаревшим советским винтовкам. Ошеломленные стремительным немецким наступлением, они были растеряны, сбиты с толку и очень напуганы. Среди них была теперь уже обученная медсестра Эрастова, которая еще несколько недель назад раздавала успокоительное на московской станции метро. Ее перевели на фронт из-под Ельни, где после немецкого отступления на фронте царило затишье, напоминавшее «скорее курорт», а не передовую линию. Здесь все было иначе:

Самолеты пролетали на бреющем полете, повсюду людские стоны, пожары, невозможно было ориентироваться, так как у нас не было ни карт, ни компаса, у нас не было никакого военного опыта. Короче, это был дантовский ад. Больше не было никаких военных частей, лишь хаотические движения случайных групп полностью деморализованных людей[900].

Пробираясь через ничейную территорию, они двигались небольшими группами, искали в помойках куски черствого хлеба и пили воду из луж. Прячась от немецких трассирующих пуль и прожекторов, они перебегали от куста к кусту, «как затравленные зайцы». Их командир, которого Эрастова называла просто Иваном, был совсем недавно призван из запаса и едва справлялся со своими обязанностями. Опасаясь, что из-за своего возраста он станет для своих спутников обузой, он призвал их спасаться самостоятельно. Эрастова и еще один студент предпочли остаться с ним, так как он был единственным, у кого было оружие. Позднее судьба все же разделила их. Эрастова никогда больше его не видела.

Подробности перипетий генерала Петрова после того, как он оказался в брянском котле, также остаются неизвестными. Пытаясь прорваться с боем, он был тяжело ранен. Раны привели к гангрене. Его отнесли в землянку лесоруба, где он умер через несколько дней, повторив путь десятков тысяч своих солдат из 13-й, 3-й и 50-й армий, расстрелянных немцами в упор при отчаянных, но обреченных попытках вырваться из окружения.

К середине октября 2-я танковая армия под руководством Гудериана и 2-я армия под руководством генерал-полковника Максимилиана фон Вейхса практически запечатали Брянский котел. Но успех достался им дорогой ценой. Вместо того чтобы сложить оружие, бойцы Петрова яростно бросались в атаку. Это притом что немецким солдатам не раз говорили о близости и неизбежности победы над русскими «зверями». Уилл Томас (немец, несмотря на свое англосаксонское имя) был командиром пехотного взвода. Через десять дней тяжелых боев, 16 октября, он написал домой: «Как мне это объяснить? Собственно, мне нечего сказать. Мое сердце все еще переполнено всеми ужасами и напряжением последних дней и часов. Вновь и вновь слева и справа от меня падают мои товарищи, так, что мне часто казалось, что на поле остался я один»[901]. На следующий день 22-летний пехотинец Гаральд Генри, доведенный до крайнего физического и психического истощения многомесячными боями, писал домой:

Напрасно каждый раз думаешь, что пережил самое худшее. Будет еще хуже. С тех пор, как я писал тебе в прошлый раз, я пережил ад… то, что я остался в живых 15 октября, в самый ужасный день моей жизни, кажется чудом. Все мое тело болит, но меня, конечно же, не отпустят в госпиталь… Я слишком слаб, чтобы писать больше… Я хочу, чтобы все закончилось. Чего только нам не пришлось испытать! О боже![902]

Многих офицеров постигла та же участь. «Впервые со времени начала этой напряженной кампании у Эбербаха был усталый вид, причем чувствовалось, что это не физическая усталость, а душевное потрясение», – писал Гудериан об одном из своих самых блестящих танковых командиров. «Приводил в смущение тот факт, – добавил он, – что последние бои подействовали на наших лучших офицеров»[903]. К тому времени, после трех недель боев, его 2-я танковая армия потеряла 4500 человек. Всего с начала операции «Барбаросса» он потерял в десять раз больше – уровень потерь, который Гудериан назвал «серьезным и трагическим». Однако его дальнейшие рассуждения на эту тему заставляют предположить: не меньше, чем сами человеческие потери, его беспокоило то, что у свежего пополнения не было «того боевого опыта и той закалки, которыми обладали наши старые солдаты»[904].

К концу третьей недели октября войска группы армий «Центр» прорвали советскую линию фронта не только под Брянском, но и у Вязьмы, в 140 километрах севернее. Масштаб и значение этой катастрофы были еще более серьезными. Как заметил Дэвид Стахел, русские считали Вязьму «одним из священных мест – полем боя, где была одержана победа в борьбе за свободу страны от иностранного ига»[905]. Именно здесь в ноябре 1812 года – впервые в той кампании – отступающие войска Наполеона понесли потери, превышавшие потери Российской императорской армии. Пусть и не только по этой причине, но их потомки 129 лет спустя сражались с немецкими захватчиками на том же самом месте с самоубийственной стойкостью.

Как и Еременко под Брянском, Конев предупреждал Сталина об угрозе, которая нависла над его армиями под Вязьмой. 4 октября он сообщил, что немцы также прорвали позиции Резервного фронта Буденного, и попросил разрешения отвести свои войска, чтобы избежать окружения. По рассказу самого Конева, «Сталин выслушал меня, но не принял никакого решения. Связь по ВЧ оборвалась, и разговор прекратился»[906].

Боясь проявить неподчинение верховному главнокомандующему, и Конев, и Буденный приказали своим войскам оставаться на позициях, а в это время 3-я танковая группа Гота и 4-я танковая группа Эриха Геппнера приблизились к Вязьме. Вместо прямой атаки с запада они совершили совместный маневр охвата с севера и юга. Лишь к концу дня 5 октября в Москве наконец осознали масштаб кризиса. Шапошников тут же связался с Коневым и сообщил ему, что Ставка «согласно вашему предложению разрешила вам сегодня ночью начать отход на линию Резервного фронта»[907]. Задержка оказалась фатальной. 6 октября Вязьма была занята немцами, и, как и под Брянском, сотни тысяч советских солдат оказались в огромном кольце окружения, выбраться из которого было почти невозможно.

Сталин был ошеломлен и взбешен той легкостью, с которой