Операция «Барбаросса»: Начало конца нацистской Германии - Джонатан Димблби

Никакие проклятия и ругань офицеров и унтер-офицеров не помогли. Все бежали от русских танков. Иногда нам удавалось собрать вокруг себя людей и занять оборону, но все равно был целый поток тех, кто думал только о бегстве. Наших убитых и раненых, орудия и прочее снаряжение мы бросили прямо на поле. Ужасающее зрелище, которое я не забуду до конца своих дней[916].

В наступившем хаосе советские танки пробили «железное кольцо» на этом участке и вырвались, чтобы на следующий день продолжить бой.

Однако по большей части немецкие войска сражались с непоколебимой убежденностью. Карл Фукс не был исключением. Его преданность нацизму была настолько фанатичной, что, даже когда он скорбел о гибели «храброго молодого друга» (запись от 15 октября), он не сомневался в правоте затеянного фюрером предприятия, а лишь спрашивал себя: «Почему он должен был отдать свою жизнь сейчас, когда конец так близок?»[917] В тот же день в письме матери он вновь повторял: «Наш долг – сражаться, чтобы избавить мир от этой коммунистической заразы. Однажды, спустя много лет, мир будет благодарить немцев и нашего любимого фюрера за наши победы здесь, в России. Те из нас, кто участвовал в этой освободительной борьбе, смогут оглянуться назад с чувством гордости и бесконечного счастья»[918].

Окончательная ликвидация вязьминского котла заняла несколько дней. В лесах все еще скрывались группы советских солдат – либо оторванные от своих частей, либо продолжающие устраивать засады и обстреливать неосторожные немецкие патрули. «Вновь и вновь появляются отколовшиеся группы врага, которые под энергичным руководством оказывают упорное сопротивление»[919], – с досадой отмечал автор официального боевого журнала 46-го танкового корпуса. Нежелание разгромленных советских частей признать поражение во время «зачистки» могло повлечь за собой ужасное возмездие. Вольфганг Хорн, воевавший в танковой дивизии под Вязьмой, описал, как он и его товарищи наткнулись на группу советских солдат, сбившихся в кучу за одной из многих сотен уничтоженных в бою машин. Они сложили оружие и были беззащитны. Хорн подошел к ним и по-русски приказал им поднять руки вверх. Парализованные ужасом, они не только не подчинились, но и еще теснее сгрудились вместе, закрыв головы руками, будто защищались от ударов. Как позднее объяснял невозмутимый Хорн, «когда они не сдаются, мы их расстреливаем. Для нас было это было естественно… Они трусы и не заслуживают ничего другого»[920]. Как Гитлер совсем недавно втолковывал таким людям, как Хорн, русские солдаты были всего лишь «зверями».

Некоторые другие были не столь жестоки. Вальтер Шефер-Кенерт, офицер 11-го танкового полка, с острым ощущением трагизма наблюдал за тем, что происходило после битвы. Его поразил вид группы русских девушек, бредущих по этому полю смерти с запряженной лошадьми повозкой, на которой была бочка с водой. «Я никогда не забуду их – в штанах и солдатской одежде, [они] шли, раздавая воду умирающим русским солдатам… Те лежали тысячами, как на полях сражений древности»[921].

Пятнадцатилетняя русская девочка, которая только что потеряла обоих родителей – ее отец был расстрелян как партизан, а мать погибла от ручной гранаты, брошенной в погреб, где она пряталась, – вылезла из своего убежища, чтобы увидеть последствия одной такой бойни. Это было столь прискорбное зрелище, что в него почти невозможно поверить:

Повсюду было огромное количество мертвых тел. Мы шли прямо по ним, как будто вся земля была выстлана трупами. Они лежали рядом друг с другом и друг на друге. У некоторых не было ног, голов или других частей тела. Нам приходилось наступать на них, потому что иначе наступить было негде… Ужасно вспоминать это! Река была красная от крови, как если бы в ней текла одна кровь[922].

Ликование в Третьем рейхе не знало границ. Не было места для сомнений: в коллективном сознании фанатичных сторонников Гитлера его триумфальное заявление в Берлине о том, что «враг сломлен и никогда не восстанет вновь», стало еще одним подтверждением его уникального дара предвидения и лидерского таланта. Немецкие пропагандистские плакаты утверждали: «Исход Восточного похода предрешен». И именно так это представлялось старшим генералам вермахта, находившимся далеко от поля боя. В своей слепой преданности фюреру они предпочитали закрывать глаза на множество опасностей, с которыми теперь предстояло столкнуться восточной армии. Она уже испытывала серьезный недостаток в живой силе и технике, в таких базовых вещах, как топливо и одежда, доступ к которым зависел от растянутых линий снабжения, пролегающих по перегруженной и полуразрушенной сети автомобильных и железных дорог. Армия не могла рассчитывать, что природа задержит наступление русской зимы, чтобы дать ей возможность взять Москву как раз к рождественским праздникам. Но генералам с их близорукой уверенностью, что крах Советского Союза предопределен фюрером, было достаточно того, что продвижение их войск шло без задержек и что советские силы в очередной раз оказались разбиты. Они воспринимали ожесточенное сопротивление противника не как проявление его несгибаемой воли к защите Родины, а как примитивную реакцию «неандертальцев» на высшую цивилизацию, игнорируя любую неудобную информацию, свидетельствовавшую об обратном.

Да, на армии Сталина обрушилось бедствие невиданных масштабов. Вдобавок к трем армиям под Брянском еще четыре – 16-я, 19-я, 20-я и 32-я – были потеряны под Вязьмой. По имевшимся данным, примерно 108 000 человек успели вырваться из этого окружения и еще около 140 000 отступили и вышли из-под удара на других участках фронта. На основании этих цифр можно сделать вывод, что Красная армия, насчитывавшая к началу операции «Тайфун» 1,25 млн человек, потеряла не менее миллиона солдат убитыми и пленными[923][924]. Такая катастрофа грозила очень тревожными последствиями. Как Жуков со свойственной ему прямотой докладывал в Ставку, «все пути на Москву, по существу, были открыты… Главная опасность сейчас заключается в слабом прикрытии на можайской линии. Бронетанковые войска противника могут поэтому внезапно появиться под Москвой»[925]. Если бы это произошло, советская столица оказалась бы под прямой угрозой захвата.

22. Большая паника

«Невероятно, но мы не получаем никакой информации от русских и полностью зависим от Би-би-си»[926]. Британская военная миссия в Москве была не единственной, до кого не доходили новости о разваливавшемся советском фронте. Жители столицы также оставались в неведении. Но усилия правительства скрыть правду не могли помешать слухам просачиваться сквозь санитарный кордон официальных сообщений.

7 октября доктор Петр Николаевич Миллер – историк, работавший в Академии наук над проектом, посвященным тому, как изменилась повседневная жизнь Москвы во время войны, заметил:

Присутствует ощущение катастрофы и фатализма. Магазины пусты, даже кофе исчез… Невозможно узнать факты. Все настойчивее призывают к эвакуации детей, хотя детские карточки на молоко выдали три дня назад, а это значит, они предполагали, что дети останутся в городе. В воздухе предчувствие приближающейся катастрофы и бесконечные слухи… Сегодня настроение особенно плохое[927].

Это настроение подпитывалось письмами и весточками с фронта, адресованными друзьям и семьям в городе. По большей части солдаты воздерживались от описания собственных бедствий, ограничиваясь выражениями любви и тревоги за близких, едва касаясь переносимых ими ужасных тягот. Григорий Уфимцев, служивший в дорожно-эксплуатационном полку, писал своей жене:

Добрый день, веселый час… ты пишешь, что очень трудно и скучно, но и мне нелегко, но все нужно пережить… Война затягивается, становится все более длительной, более упорной, но конца еще не видно. Валя, ты еще пишешь, что продала картошку, это неплохо, деньги мне не нужны, а вот только пошли мне теплые носки и рукавицы, если сможешь – то пошли складной ножик. Ну, пока все… шлю горячий поцелуй[928][929].

Некоторые все же не могли сдержаться. Один из них писал:

Не верь газетам и радио: то, что они говорят, – ложь. Мы пережили все это и видели все это – то, как немцы нас гонят. Наши