Операция «Барбаросса»: Начало конца нацистской Германии - Джонатан Димблби

Вернувшись в Союз художников, мальчик стал свидетелем «ужасной сцены»: его мать упала на колени возле их подъезда и – «прилюдно» – стала умолять администратора позволить ее сыну присоединиться к эвакуируемым. «Не имею права, – отвечал смущенный администратор. – Отправляем людей по строго выверенным спискам»[967].

Но списки уже потеряли значение. В одночасье коммунистическая дисциплина уступила место социальной анархии. Одним из шокированных наблюдателей был Николай Вержбицкий, журналист, строго придерживавшийся партийной линии в своих газетных статьях. На страницах личного дневника он дал волю своему отчаянию: «В очередях драки, душат старух, бандитствует молодежь, а милиционеры по два-четыре слоняются по тротуарам и покуривают: “Нет инструкций”». Шоссе Энтузиастов – которое приобрело дурную славу еще в XIX веке, когда уголовники и политические диссиденты, скованные вместе цепями, отправлялись по нему в сибирские тюрьмы, – стало настоящей гоночной трассой. «По шоссе Энтузиастов неслись на восток автомобили вчерашних “энтузиастов”, груженные никелированными кроватями, кожаными чемоданами, коврами, шкатулками, пузатыми бумажниками и жирным мясом хозяев всего этого барахла»[968], – писал Вержбицкий в своем дневнике.

Как будто внезапно прорвало дамбу, освободив поток сдерживаемого до поры негодования по отношению к начальникам и партийным деятелям, которые покинули свои посты, не думая о своих сотрудниках. Вержбицкий чувствовал горечь. «Кто автор всего этого кавардака, повального бегства, хищений, смятения в умах?» – спрашивал он.

Истерика наверху передалась массе. Начинают вспоминать и перечислять все обиды, притеснения, несправедливости, зажим, бюрократическое издевательство чиновников, зазнайство и самоуверенность партийцев, драконовские указы, лишения, систематический обман масс, газетную брехню подхалимов и славословие… Страшно слушать. Говорят кровью сердца. Неужели может держаться город, у которого такое настроение?[969]

Какое-то время казалось, что не может. В гневе и возмущении обычно законопослушные граждане стали сбиваться в агрессивные толпы. «Люди тут и там останавливают направляющиеся к шоссе автомобили. Они вытаскивают пассажиров, бьют их, выбрасывают их вещи, разбрасывают их по земле», – заметил рабочий завода Р. Г. Решетин. Некоторые не только мстили, но и находили удобных козлов отпущения. Произошел безобразный всплеск антисемитизма, само существование которого партия категорически отрицала, но который все это время таился в глубине народных чувств. Решетин ужаснулся, услышав голоса с призывами «бей жидов». В это трудно было поверить. «У нас в школе были евреи, – писал он, – но я не помню никаких открытых, явных примеров антисемитизма. Были кое-какие анекдоты, не злобные, скорее просто шутки и не более того. Вот почему эти дикие выходки против евреев… так меня поразили»[970]. Он, кажется, так и не понял, что под «шутками» часто скрываются глубокие предрассудки, которые могут не называться прямо.

Антисемитизм не ограничивался толпой. Время от времени надежные партийные кадры, негодуя по поводу бегства некоторых своих коллег, предавались подобным же чувствам. Трудно было подозревать наличие антисемитских предрассудков у заместителя директора вуза Михаила Воронкова, однако же он с презрением вспоминал, как 16 октября

с утра в кабинет ворвалась орава «преподавателей»-евреев, тоже аспирантов, научных работников, библиотекарей. Губы трясутся, побелели все, сволочи. Как по две тысячи зарабатывать, так это они, а как Москву защищать, так их нет. Требуют, чтоб я подписал им справки об эвакуации. Я отказал, противно было это стадо малорослых, коротконогих, толстых морд.

Возможно, его до некоторой степени извиняло то, что он разделял бессильную ярость своих коллег в адрес тех представителей администрации, которые бросили свои учреждения: «Директор угнал машину, деканы бросили деканаты отпертыми, а там – студенческие документы, масса незаконченных дел… Подлецы, трусы…»[971]

Берия отметил день большой паники введением новой формы правосудия для тех, кого он и Сталин считали преступниками. Не удовлетворившись казнями маршала Тухачевского и генерала Иеронима Уборевича во время чисток 1937 года, 16 октября 1941 года он посчитал, что следовало бы расстрелять и их жен. Вскоре их трупы были сброшены в расстрельные рвы полигона НКВД в совхозе Коммунарка[972]. Еще одну группу из 28 «особо опасных государственных преступников» отправили в Куйбышев, где, по письменному приказу Берии, их ожидала «высшая мера наказания». Двадцать из них – генералы и старшие офицеры – были расстреляны еще до конца месяца, остальные вскоре последовали за ними[973].

17 октября по указанию Сталина Щербаков выступил по радио и попытался восстановить порядок в столице. На Ирину Краузе, все еще ожидавшую повестку о призыве на военную службу, выступление не произвело должного впечатления. «[Он] сказал что-то маловразумительное: граждане, сохраняйте спокойствие, Москву будут защищать и т. д. и т. п. В сущности, в воздухе носилась уже полная анархия». На следующий день, 18 октября, Василий Пронин, глава администрации города Москвы («председатель Исполкома Московского городского совета депутатов трудящихся», как официально называлась его должность), вслед за Щербаковым еще раз призвал рабочих вернуться на свои заводы, работников торговли – обеспечить их всем необходимым продовольствием, а сотрудников метрополитена и автопарков – возобновить работу транспорта. Это возымело некоторое действие, но, по словам Краузе, впечатление от его выступления было «ошеломляющим». Заметив, что, по слухам, Пронин вместе с остальными пытался бежать из города, но был пойман и приказом возвращен на свое рабочее место, она писала: «…будто кто-то специально издевается над нами… Население плюет на Пронина, шляется по улицам и выстаивает в длиннющих очередях, пытаясь достать хлеб насущный»[974].

Журналист Вержбицкий вторил словам Краузе. Он начал засекать время, необходимое для покупки основных продуктов, таких как картошка, хлеб или керосин, записывая количество человек, стоявших перед ним в очереди, несмываемыми чернилами на тыльной стороне руки: 31, 62, 341 и – в одном случае – поразительные 5004. Вслед за Краузе он писал: «Кругом кричат, громко говорят о предательстве, о том, что “капитаны первые бежали с корабля”, да еще прихватили с собой ценности. Слышны разговоры, за которые три дня назад привлекали бы к трибуналу»[975].

Воронков тоже слышал подобные высказывания и, сталкиваясь с теми же разочарованиями, разделял эти чувства. Однажды он провел целый день в очередях за продуктами, «длинных, как гигантские удавы, и злых, как сто гиен». Он потратил два с половиной часа, чтобы купить килограмм баранок, и три часа – на покупку 800 граммов мяса; затем, простояв еще дольше в очереди за маслом, он был вне себя от злости, когда товар закончился, а перед ним оставалось еще десять человек – «так как проклятые старухи, предъявлявшие по 12–15 “рабочих” карточек, брали по 2–3 килограмма… Готов был кусаться», как записал он. Почти единственной темой разговоров было: «…и у нас начальник сбежал, угнал машину, увез продукты, казенные вещи и столько-то тысяч [рублей], полученных на жалованье рабочим и служащим…»[976]

Некоторые рабочие были на грани мятежа. На одном заводе директор попытался заставить своих подчиненных вернуться на рабочие места, но столкнулся с открытым неповиновением. Когда он попытался убедить их присоединиться к рабочим бригадам, сооружавшим траншеи вокруг города, ему вновь ответили отказом. «Не слушайте их [партийных начальников], они ничего не знают, они обманывали нас на протяжении двадцати трех лет, – кричал один из рабочих. – Они отправили свои семьи подальше, а нас пытаются теперь заставить рыть канавы»[977].

Самым беспощадным образом обнажилась неспособность советского режима справиться с кризисом, не говоря уже о том, чтобы научиться разговаривать с подданными на языке, который не внушал бы им еще большего недоверия и тревоги. Нарком авиационной промышленности Алексей Шахурин, осматривая заводы, был поражен видом брошенных предприятий, с которых было вынесено все, за исключением нескольких токарных станков и недостроенных самолетов. На одном из заводов рабочие рассказали ошеломленному наркому, что им дали приказ отправиться на восток и работать на эвакуированном предприятии, но не выдали денег и не объяснили, где они будут жить, покупать еду или воспитывать своих детей так далеко от Москвы.

Шахурин постарался успокоить их, при этом настаивая, что главное сейчас – наладить выпуск новых самолетов.