Конфликт, война и революция: Проблема политики в концепциях международных отношений - Пол Келли

ряд вещей, которые стали считаться важными для движений за национальное освобождение в XIX в. Он призывает отказаться от космополитической моды и языка и сделать акцент на национальной истории и достижениях, а также на литературе и языке – идеи, которые будут приветствовать романтики начала XIX в. Однако настоящий вызов кроется в объяснениях Руссо того, что именно потребуется от поляков для достижения свободы и независимости. Будучи большим, но подвластным государством, утверждает он, Польша быстрее всего может добиться национальной свободы не тем, что будет утверждать себя на международной арене, но тем, что откажется от возможностей участия в соревновании, которое она едва ли способна выиграть. Опять-таки стремясь к самодостаточности и избегая роскоши и богатства, поляки могут стать менее привлекательными для внешней эксплуатации, а также освободиться от связей коммерции и торговли, подрывающих национальную самобытность. Руссо предлагает аргумент, знакомый по заявлениям более поздних националистических лидеров: национальная свобода стоит того, чтобы пожертвовать ради нее богатством и благами, прославляемыми другими. Самый поразительный совет, который он дает Польше, касается военной организации и стратегии. Руссо следует обычному республиканскому аргументу о том, что гражданская милиция предпочтительнее регулярной армии. Он тоже говорит, что военная организация – сила, сплачивающая народ в граждан одной страны. Однако его взгляды на военную тактику, которая должна применяться гражданской милицией, разительно отличаются от остальных:

Более всего я желал бы, чтобы они практиковались в легкости и быстроте, научившись разделяться, рассеиваться и перегруппировываться без затруднений или путаницы; чтобы отличились в том, что называется партизанской войной, научились всем маневрам, свойственным легким войскам, наводнять местность, как бурный поток, или ударять повсюду, сами не принимая ударов, продолжать действовать сообща, будучи по отдельности, отрезать коммуникации, перехватывать конвои, нападать на арьергард, захватывать авангард, неожиданно отделяться, досаждать крупным скоплениям войск… и учиться… чтобы побеждать и уничтожать самые дисциплинированные армии, никогда не вступая в сражение и не оставляя им ни минуты покоя [Rousseau, 1991, p. 188–189].

Для автора, подчеркивающего бедствия войны, Руссо очень близко подходит к описанию той формы партизанской войны, которую Гойя прославляет в «Бедствиях войны» – серии гравюр, посвященной борьбе с наполеоновскими войсками в Испании поколение спустя. Хотя поляки хотели бы победить русских или пруссаков в формальном конфликте, их борьба должна отражать характерное национальное преимущество, они должны вести конфликт на своих условиях и поднимать цену нападения и поддержания господства до непомерного уровня. Выступая за национальную борьбу за выживание, а не за войны ради расширения территории (которые были важны в истории Польши в прошлом), Руссо вводит в рассмотрение войны новый аспект. Он не разрабатывает его более подробно, но именно этот аспект станет важной частью дискуссии о войнах между странами и народами в XIX и XX вв., в которых будет воспроизведена жестокая картина конфликта, описанная им на первых страницах «Состояния войны». Аргументация Руссо в пользу независимости и самоопределения, отвергающая гоббсовскую государственную систему с ее вечными войнами между странами, завершается картиной свободного народа как независимой военной державы, предпочитающей избегать конфликтов и международных отношений, но при этом готовой защищать себя до последнего, всеми силами. Несмотря на то, что некоторые пытаются увидеть в Руссо моралиста, подрывающего гоббсовскую теорию суверенитета своим описанием свободного народа, сплоченного общей волей, он завершает довольно мрачной картиной, в которой свободные народы борются за самоутверждение с державами, враждебными национальной независимости.

Сложное наследие Руссо

Хотя ученые стремились категоризировать вклад Руссо в теорию международных отношений [Doyle, 1997, p. 136–160; Rousseau, 1991], его по-прежнему непросто подвести под обычные категории реализма или идеализма. Он определенно не либерал (хотя и см.: [Rawls, 1999]). В действительности именно его намеренная двусмысленность делает его творчество столь интересным, спорным и важным. Многие важные политические понятия предстают в его осмыслении в новом свете, такие, например, как суверенитет и свобода. Его критика никогда не бывает только положительной или только отрицательной, как у других мыслителей, обсуждаемых в данной книге. Он радикально переосмысляет концепцию суверенитета Гоббса и концепцию свободы Локка. Переосмысляя их, он никогда их полностью не отвергает, в итоге получается сочетание юридической идеи суверенитета, взятой у Гоббса, с этическим измерением, от которого, как полагают гоббсовские реалисты, они избавились. Точно так же он связывает свободу с подходом, который у последующих философов превращается в коммунитаризм. И хотя он подчеркивает социальные условия групповой и индивидуальной свободы, он остается в достаточной мере моралистом, чтобы его влияние на последующее развитие национализма было одновременно и социологическим, и этическим: таков конфликт, который сохранится в сердцевине более поздних теорий национализма. Непосредственное воздействие Руссо всегда носило отпечаток того, что его приватизировали якобинцы в самые жестокие периоды Французской революции, и всем последующим интерпретациям приходилось с этим бороться. В XX в. этот вопрос стал причиной для полемики среди тех, кто видел в Руссо источник либеральных ценностей свободы и солидарности.

Тоталитаризм и национализм

Политическая теория всегда размышляет о той ситуации, в которой она пишется, и это относится как к философскому анализу и построениям, так и к историческим исследованиям и работам, посвященным прошлым политическим мыслителям и мыслителям в области международных отношений. Интерпретация этого прошлого и квалификация мыслителей в контексте тех или иных больших дискуссий – несомненный факт, интересующий более поздних исследователей, которые пытаются возложить вину на таких мыслителей, как Платон, Маркс и Гегель, за ужасы тоталитаризма, гитлеровские концентрационные лагеря и сталинский ГУЛАГ, или же, наоборот, снять с них эту вину [Поппер, 1992]. В период после Второй мировой войны получили развитие различные теории тоталитаризма, разрабатывавшиеся такими мыслителями, как Ханна Арендт [Арендт, 1996]. Это понятие брало начало в размышлениях об опыте нацизма и его лагерей смерти, но очень быстро оно включило в себя и сталинизм как еще один вариант тоталитаризма, когда с конца 1940-х годов политическая теория погрузилась в пучину холодной войны. Хотя в работе Карла Поппера или в творчестве Ханны Арендт Руссо первоначально не считался «тоталитаристом», вскоре его сочинения были включены в канон главных идеологических врагов времен холодной войны. Это происходило либо в грубой форме, как в случае «Истоков тоталитарной демократии» Джейкоба Талмона [Talmon, 1986], либо в более нюансированной, как в эссе Исайи Берлина «Два понятия свободы» [Берлин, 2001].

Талмон дает тонкое прочтение Руссо, хотя и предлагает наиболее прокрустианскую интерпретацию руссоистской общей воли и его утверждения о том, что человека можно заставить стать свободным. Талмон связывает эти идеи с устремлениями современных тоталитарных государств за счет простой генеалогии, в которой принудительность сталинской классовой политики и чисток представляется неотъемлемой частью попыток добиться коллективной свободы для пролетариата. Соответственно, они становятся оправданием тяжелейших страданий в настоящем ради будущего коллективного освобождения.

Исайя Берлин также исследовал принуждение, предполагаемое общей волей и реализацией истинных интересов человека только в действиях, сообразных закону, и отличал его от разрыва между интересами, как их ощущают люди, и эмпирической фрустрацией, вызываемой внешними препятствиями. Теория Берлина исследует разное понимание и традиции позитивной и негативной свободы. Его исходная лекция 1958 г. стала одним из главных текстов послевоенной политической теории. На первый взгляд в ней представляется концептуальное различие, но в действительности это категоризация отличных друг от друга традиций осмысления свободы. Хотя Берлин нигде не утверждает этого открыто, но можно сделать вывод, что он полагает, что есть хорошая (негативная) и плохая (позитивная) версии языка свободы. Негативную свободу можно возвести к Гоббсу, и она состоит в отсутствии ограничений для действия, тогда как позитивна свобода, восходящая к Руссо, состоит в наличии свободной воли. Для Берлина проблема с теориями позитивной свободы заключается в том, что они допускают широкие объяснения препятствий, с которыми сталкивается свобода воли, – это могут быть реальные вещи, например отсутствие образования, но также для свободы воли может потребоваться отсутствие ложного сознания, от которого можно избавиться только под руководством передовой партии, раскрывающей народу глаза на его истинные и объективные классовые интересы.

Хотя насильственная классовая политика – одна из самых очевидных угроз в теории позитивной свободы, согласно Берлину, это не единственная опасность, возникшая из теории