Приключения Петьки Зулина - Георгий Анатольевич Никулин

Промерзла на вершок[40] земля, и, где вчера были лужи, — сегодня на пустых ямках звенят стекляшки льда. И речка Мура заблестела тонким льдом. Не сдается одна Жиганка. Она бурлит, она не застынет до самых сильных морозов, пока плывущий лед не забьет русло, и долго еще будет дымиться среди снегов ее открытая вода.

Лед на спокойной Муре лежит прозрачной пленкой. Если бросить кирпич, он с треском кувыркается и в пробитые дырки выступает вода. А еще подморозит — весело качаться на зыбучем льду, и еще лучше кататься на коньках. Бывает так, что молодой лед долго стоит незапорошенный снегом, тогда под ногами, как фантастический лес, мелькают заросли травы, глубокие места чернеют темными провалами; их застилают отражения облаков, и кажется тебе, что летишь ты не на коньках, а высоко над землею и под тобою парят облака, земля открывается, мелькают леса, ущелья, и только ветер свистит в ушах.

Но стоит зазеваться — ухнешь в промоину и хорошо, если дело кончится только поркой.

Такой конькобежец, вытащенный из воды, с ревом возвращается домой, но стоит обсохнуть одежде, и снова он на реке гоняется с ребятами. Сначала все бегут в ряд, — руки и ноги болтаются из стороны в сторону, но постепенно отстающие вытягиваются гуськом, а впереди, пока хватит духу, летит чемпион. У него уже язык вылезает за губу, и как только он почувствует, что удрал от остальных, — сразу останавливается, сдергивает шапку и кричит:

— Что-о, взяли? Шибко бегать-то ноги тонки-и! Эй-гей-гей! Вот где я!

И еще одно интересное занятие нельзя пропустить — пока снегом не запорошило лед, Петьку и Володьку обуревает охотничий азарт. Петька идет немного впереди, в руках у него деревянная колотушка. Володька с топором. Мягко, неслышно скользят ребята валенками по льду и зорко высматривают по сторонам.

— Вона! — показывает Володька. Петька бьет колотушкой. Лед в месте удара мутнеет, от выбитой ямки звездочкой расходятся лучи, а зазевавшийся налимишко уже прижался ко льду своим белым брюшком. Остается быстро прорубить лед — и добыча в руках.

Днем интересно на улице, а в унылый вечер лучше сидеть дома и листать книжку или, лежа на полатях[41] рядом с Володькой, в мечтах создавать пиратские корабли, бродить по морскому дну, открывать жемчужные клады, жить в чудесных, никому не известных странах, охотиться в тайге и находить золотые россыпи.

Вечерами Мотя часто вызывала Петьку на кухню.

На выскобленный добела стол Мотя выкладывала букварь и тетрадь, и начинался урок. Солидная ученица не вертелась на стуле, не убегала с урока, но дело не клеилось, и Петька не мог понять, почему она путает буквы, когда научиться грамоте так легко. Порою оба вспотеют, заспорят. Уроки проходили один за другим, а Мотя по-прежнему просила:

— Петенька, напиши Никешке письмо, а я своей рукой перепишу:

Нет, научить, оказывается, не так просто!

Никешка Рубцов писал Моте часто, все благодарил за спасение да объяснялся в любви. Читая Моте письма от Рубцова и отвечая на них, Петька вызубрил их переписку. Мотины письма были похожи одно на другое, и начало письма Петька писал сам. В обычном порядке перечислял он поклоны от Мотиной родни и пожелания здоровья, а все новости помещал в конце письма, после слов «а еще тебе сообщаем». Тут Петька останавливался, и дальше письмо писалось медленно, с участием Моти.

Писал Петька на развернутом листе бумаги крупными печатными буквами, Мотя потом сама старательно перерисовывала их на почтовую бумагу, и писание тянулось несколько вечеров, так что, когда кончалось одно письмо, наступала пора начинать другое.

В то время как Мотя старалась на кухне над письмом к жениху, в комнатах при лампе на обеденном столе шили кисеты[42] и упаковывали посылки для отправки на позиции, как делалось это земской интеллигенцией по всей Руси.

К вечеру мать одевалась в праздничное платье, в зеленое, на которое Петька посадил жирное пятно, или в черное бархатное. В черном платье мать особенно нравилась ему. Ворот у платья был до самого подбородка, и мать в нем делалась совсем тоненькой. Волосы она укладывала вокруг головы ровным валиком, не заплетая их в косы.

Мать рано поседела, и, молодая, румяная, она улыбалась всем, словно надев корону из седых прядей.

Приходили к Зулиным сестры-близнецы, учительницы двуклассного училища, приходила жена больничного врача, пожилая, черноволосая, толстая дама с двойным подбородком и выпуклыми круглыми глазами.

Учительницы совершенно походили одна на другую. У обеих были тонкие белые лица, одинаковые светлые волосы и прически. Они были одинакового роста и носили одинаковые платья.

— Мама, Татьяна Александровна пришла! — однажды крикнул Петька, открыв дверь на звонок колокольчика.

— Какой ты невнимательный! Татьяна Александровна пришла раньше, а сейчас — Анна Александровна. Они могут обидеться. Пойди извинись сейчас же, — шепотом выговаривала мать, выйдя на кухню.

— Перед которой? Они похожи, как лопухи, — громко оправдывался Петька.

— Тише! Как ты говоришь! — гневно сказала мать и дернула его за ухо. После этого у Петьки никто не требовал извинения и он, считая вопрос исчерпанным, появился в столовой как ни в чем не бывало.

Петька принимал участие в упаковке посылок. В кисеты складывали куски мыла, зеркальца, гребенки, бумагу и махорку[43].

— На что солдату зеркальце? — спросил Иван Петрович у женщин. — Зайчиков пускать, что ли? Солдату важнее табачок, а все остальное ерунда!

Это было как раз то, что хотел сказать Петька. Он знал по опыту, что на такое зеркальце можно выменять бабки у любой хозяйки, но на войне должно быть все иначе. Набивая мешочки, он увлекался и, когда учительницы отворачивались, совал «кому попадет на счастье» в один кисет две, три осьмушки[44] махорки, отбрасывая не вмещавшиеся туда мелочи. От этого махорка у Петьки убывала быстро, и «контролеры» подозрительно оглядывали его. Как только со стола исчезала горка осьмушек, раскладывать становилось скучнее, и, дожидаясь, когда выложат новые запасы белых пачек, Петька выбегал на кухню к Моте.

— Посмотри, дорогой, не наврала ли я, — просила Мотя.

Петька, хмуря брови, читал письмо про себя.

— Почитай, пожалуйста, вслух. Много ли я написала, — говорила Мотя, следя за его губами.

«Здравствуй, дорогой наш незабываемый Никифо…» — прочитал Петька.

— А дальше?

— Это все!

— Ну, только-то! И отчества еще нету!

— Нету. Пиши дальше, старайся, — покровительственно сказал Петька. Он знал, что Мотя терпеливо перерисует письмо до конца и там, стыдливо скрывая от всех, сама по памяти