Падение Робеспьера: 24 часа в Париже времен Великой французской революции - Колин Джонс

сфабрикованным уже в посттермидорианский период, в атмосфере обвинений и оправданий. Можно ли сказать то же самое о «заговоре» Робеспьера, обеспечившем предпосылки для падения главного героя? С самого дня 9 термидора постоянно велись разговоры о том, что он организовал заговор. Однако далеко не сразу можно определить цели и намерения Робеспьера в тот день. Он не только никому не показывал свои карты, но и молчал в Конвенте, да и вообще за весь день произнес лишь несколько слов. После полуночи он потерял возможность говорить из-за травмы лица, а перо и бумагу, о которых он просил, ему так и не предоставили.

Вопрос о намерениях Робеспьера часто муссируется в связи с утверждениями о том, что его поведение в конце жизни свидетельствовало о некой психической или физической болезни. Однако этот сценарий выглядит неправдоподобным, если навести на него камеру «крупным планом». Робеспьер, безусловно, находился в состоянии стресса, но, откровенно говоря, кто из правительственных кругов не находился в нем в первую décade Термидора? Когда в начале года он заболел, о его здоровье много писали и, более того, он сам комментировал свое состояние. Ничего подобного не было перед 9 термидора. Он пропускал заседания Конвента и КОС, но был постоянным посетителем Якобинского клуба. Утверждают также, что дискурс мученичества и жертвенности, который отчетливо заметен в его речи 8 термидора, свидетельствует о каком-то психическом кризисе. Но такого рода язык не был ни исключительным, ни симптоматичным. Если уж на то пошло, это был фирменный троп Робеспьера. Он использовал его в таком виде буквально десятки раз. Его не следует воспринимать буквально и всерьез как желание умереть или намеченную цель – скорее это знак его стоической готовности умереть за дело.

На основании этих речей трудно утверждать, что Робеспьер хотел начать отход от террора, да и в целом изложенные им цели полностью соответствовали его прежним позициям. Они сводились к масштабным чисткам – в КОБ, КОС и Финансовом комитете Камбона, в правительственной бюрократии, особенно среди шпионов КОБ, – и устранению по крайней мере некоторых его противников в Конвенте. Помимо необходимости этих чисток, он в своей речи категорически отстаивал ключевые институты и практику террора – правительственные комитеты, Революционный трибунал, полицейское бюро КОБ, подавление прессы, отказ в пощаде англичанам на поле боя, отсрочка введения в действие Конституции 1793 года и так далее. Да, действительно, в последние месяцы жизни Робеспьера его речи позволяли слушателям заглянуть в прекрасный мир будущего, где уже не будет острой нужды в терроре и который управляется при помощи пока еще не определенных социальных институций. Тем не менее не приходится сомневаться: он понимал, что для достижения этой цели потребуется насилие – в общем, скорее усиление, чем ослабление террора. Он, конечно, предполагал, что к патриотам своего отечества следует подходить снисходительнее и милосерднее; но в его манихейском видении мира этот процесс должен был сопровождаться беспощадной кампанией борьбы против всех контрреволюционеров – где бы они ни были обнаружены. Учитывая круг целей, обозначенных в речи 8 термидора, число потенциальных жертв было гораздо больше, чем «пять или шесть», анонсированных Кутоном. По замечанию историка Альфонса Олара, слушателям его речи 8 термидора показалось, что он говорил не столько как человек, решивший умереть за дело, сколько как человек, собравшийся убивать. И, судя по всему, человек, собравшийся убивать с известным размахом. 8 термидора коллеги Робеспьера подверглись его нападкам личного характера. Он явно намеревался расправиться с ними – но не потому, что они хотели продолжать Террор. Он тоже хотел этого – может быть, даже больше, чем некоторые из них. Его атака была предпринята против тех, кто, на его взгляд, был коррумпирован. Террор следовало продолжать, чтобы искоренить коррупцию. Его речь 8 термидора, в которой все это было ясно произнесено, была в некотором смысле атавизмом. Он всю жизнь был критиком власти и разоблачителем любых коррупционных тенденций в самом сердце правительства. Если навести камеру «крупным планом», то станет очевидно, что он преследовал именно эти цели до самой своей смерти – даже несмотря на то, что он и сам лично разделял со своими товарищами ответственность, потому что на протяжении года находился у власти.

Если мы признаем, что целью Робеспьера была чистка всех звеньев Революционного правительства, то как он собирался ее добиться? Можно предположить, что он думал, будто для этого хватит одной только мощи его речи 9 термидора. Однако, учитывая то, как его приняли 8 термидора, это кажется неправдоподобным. Также трудно представить, чтобы он мог создать прочный стратегический союз с умеренными hommes de bien, чья благосклонность помогла бы ему отбиться 9 термидора от своих врагов-монтаньяров. Такой альянс мог бы дать ему некоторую передышку в краткосрочной перспективе, но он должен был осознавать, что большинство правых и центристов его люто ненавидят, а тот факт, что 8 термидора в список своих врагов он включил также и депутатов-центристов вроде Камбона и Дюбуа-Крансе, едва ли мог внушить им доверие к внезапно проявившейся у него склонности к умеренности.

Вероятно, Робеспьер рассчитывал на реализацию сценария, при котором народ окажет давление на Конвент, как было во время journées 31 мая и 2 июня 1793 года. Когда Бийо обвинил его в планировании подобного переворота 9 термидора, Робеспьер все отрицал. Скорее всего, однако, как я предположил выше, такая реакция объясняется тем, что на самом деле он планировал такой шаг не в этот день, а позже. Как мы уже убедились, нет никаких доказательств того, что он сговаривался с кем-то, чтобы осуществить свои планы 9 термидора. У нас нет доказательств того, что братья Пайян, Дюма, Эрман, Анрио и другие, впоследствии считавшиеся его товарищами по заговору и, вероятно, собиравшиеся сыграть главные роли в подобном перевороте, занимались какими-либо приготовлениями. Более того, так и не произнесенная в этот день речь Сен-Жюста свидетельствует еще и о том, что из-под его непосредственного влияния и контроля выходил даже его ближайший политический союзник. И ночью 8 термидора после важнейшего своего выступления в Якобинском клубе Робеспьер не отправился с ночными визитами, чтобы наладить контакты с потенциальными товарищами по заговору. Он пошел домой, уверил хозяина дома, что все в порядке, и проспал всю ночь.

Более того, полная дезориентация Робеспьера 9 термидора и вся та бестолковая неразбериха, с которой пытались справиться восставшие Анрио, Пайян и Флёрио-Леско, также свидетельствуют об отсутствии какого-либо планирования или предварительной координации со стороны Робеспьера или его основных сторонников. Удивление, растерянность и недоумение, которые вызвали их действия среди секций и в Якобинском клубе, подтверждают, что ни Робеспьер, ни его сторонники не проводили среди парижского населения работу по подготовке к перевороту 9 термидора. Весь этот день для «заговорщиков» был сплошной импровизацией.

Все указывает на то, что Робеспьер рассчитывал на вмешательство народа, которое позволило бы подвергнуть Конвент чистке. Мы предположили, что его поведение в недели, предшествовавшие 9 термидора, убедительно свидетельствует о том, что в качестве сценария, которому необходимо следовать для достижения своих целей, он рассматривал journées 31 мая и 2 июня 1793 года. Это объяснялось не только успешностью названных выступлений, но и тем, что они соответствовали представлениям Робеспьера о его взаимоотношениях с народом. Народ для Робеспьера был основным источником суверенитета, альфой и омегой легитимной власти. Последние его известные слова[1015], произнесенные в Ратуше после полуночи 10 термидора, были о том, что его судьба связана с судьбой народа. Несмотря на то что народ делегировал власть избранным представителям, Робеспьер сохранил за собой право надзора и контроля[1016] над Национальным собранием. Если народ теряет доверие к своим представителям, он может и должен сопротивляться угнетению – таково его конституционное право.

Робеспьер считал, что его роль – это не роль потенциального народного вождя (он был кем угодно, но только не уличным активистом), но роль патриота, который может использовать свое ораторское искусство, чтобы донести до народа «полезные истины» (цитируя речь 8 термидора) о текущей политической ситуации. Это был