Падение Робеспьера: 24 часа в Париже времен Великой французской революции - Колин Джонс

тиран Робеспьер со своими агентами, заговорщиками и негодяями, которым предстояло расплатиться за свои преступления, проезжал мимо, раздавались крики «Vive la République!» и «Vive la Convention!». У всех патриотов смерть предателей, которые втихую ковали для них цепи, вызвала ликование. Им было радостно получить возможность сдержать свою клятву и сплотиться вокруг Конвента[984].

В конце ночи с 9 на 10 термидора депутат от монтаньяров Франсуа-Омер Гране вынес – а Конвент единогласно его одобрил – предложение о том, что «Конвент подтверждает свое искреннее мнение: парижские секции никогда не переставали иметь большие заслуги перед родиной». Это предложение отражало охватившее весь город сильное чувство: journée 9 термидора оказался, по сути, гармоничным совместным выступлением очищенного от Робеспьера Конвента и парижского народа. Ярким подтверждением такого рода настроений стал тот факт, что на заключительном, победоносном этапе 9 термидора пароль и ответ НГ[985] сменились на пару «Национальный конвент – Народ».

Луи-Себастьян Мерсье все еще находился в тюрьме, поэтому сам не был свидетелем этого дня и последующих ликований, хотя их отголоски, несомненно, доносились до него. Вспоминая огромную волну народного торжества, прокатившуюся по Парижу после казни Робеспьера, он остался тверд в своих суждениях об этом journée и его значении:

14 июля 1789 года и 9 термидора II года: в эти два дня французы проявили полное единодушие по отношению к своей революции. В оба этих дня народ выступил как один человек. Установленный им суверенитет стал высшей ценностью – ради которой он готов на все… 14 июля французский народ сказал: «Я хочу свободы». 9 термидора он сказал: «Я хочу справедливости»[986].

Избиение Коммуны 28–30 июля подразумевало, что справедливость, какой бы именно она ни была, окажется весьма суровой. Кроме того, оставалось неясным, как еще, в долгосрочной перспективе, Конвент наградит тех, кому пришлось таскать каштаны из огня.

Послесловие

9 термидора издалека

Написать историю революции в первые полвека после нее – задача почти невыполнимая. Причина состоит в том, что ее участники еще более подвижны, чем их эмоции, и часто ускользают от следящего за ними глаза – даже самого цепкого; кроме того, можно заметить, что сегодня все происходившее подчинялось одному принципу, а завтра или вчера – совсем другому[987].

В 1798 году Луи-Себастьян Мерсье признался, что был скорее наблюдателем революции, чем ее историком: роль последнего он не мог исполнять в силу самой своей смертности. Его подход – показать революцию «крупным планом» – был необходим, утверждал он, чтобы хоть как-то понять ее стремительный и непредсказуемый ход. Но лишь в будущем историки смогут уменьшить резкость исторической линзы – «оптики», по его выражению, – чтобы обозреть широкую перспективу, необходимую, чтобы понять смысл столь сложного явления.

Вызов, брошенный Мерсье историкам, демонстрирующим события «издали», а не «крупным планом», тем более актуален, что от 9 термидора II года, или 27 июля 1794 года, нас отделяют не 50, а более 200 лет. Значение этого дня признавалось всегда. С самого начала он рассматривался как один из величайших символических и поворотных моментов Французской революции, и этот статус роднил его с 14 июля 1789 года и 10 августа 1792 года. В честь всех трех событий были учреждены ежегодные национальные празднества: на протяжении оставшейся части 1790-х годов 14 июля отмечалось наступление свободы, 10 августа – рождение равенства, а 9 термидора – триумф над тиранией. Все три дня представляли собой journées – исторические моменты, когда решительные прямые действия на улицах Парижа позволили революции победить и закрепить свои завоевания. Каждое из трех часто называли революцией само по себе. Они стали тремя вехами, и с тех пор именно вокруг них историки выстраивают свои нарративы о 1790-х годах.

Однако если важность 9 термидора была достаточно очевидна, то его полное значение прояснилось не так быстро, как в случае с двумя другими знаменательными днями. В 1789 году Генеральные штаты учредили Национальное собрание и принцип конституционной монархии – за несколько недель до 14 июля. Затем из-за военного кризиса, охватившего режим весной и летом 1792 года, король оказался отброшен на обочину политического процесса за несколько месяцев до собственно его свержения 10 августа. Что же касается 9 термидора, то, как я уже показал, оно стало неожиданностью, даже шоком – и это обстоятельство отсрочило понимание всех его последствий. Изначально было совершенно неясно, как свержение Робеспьера и тех, кто, по общему мнению, поддержал его сопротивление Конвенту, отразится на режиме и политическом векторе. В отличие от других великих символических journées, значение 9 термидора стало проясняться только со временем[988]. Этот процесс разворачивался в течение так называемого термидорианского периода, который длился с момента падения Робеспьера до установления нового режима Директории в ноябре 1795 года. За это время политическая атмосфера существенно изменилась, оказав сильное влияние на отношение людей к тому, что происходило раньше.

Два основных впечатления от этого journée, как я описал их, заключаются в том, что, во-первых, это был день действий по устранению отдельного лица, а не режима целиком; и, во-вторых, это была общая победа избранных депутатов и парижан[989]. Барер, который всегда был мастером подобрать верные слова, в качестве ключевых факторов, способствовавших свержению «тирана»-Робеспьера, назвал «силу народа, энергию Конвента и патриотизм парижских секций». Тема партнерства и взаимного доверия, идеально воплотившаяся в пароле «Конвент – Народ», принятом НГ ночью 9 термидора, раз за разом, помпезно и напыщенно, звучала в устах десятков делегаций, представлявших свои поздравления собранию[990] на заседаниях 10, 11, 12 термидора и позже. Также она на все лады восхвалялась в речах и статьях депутатов.

Однако эта точка зрения оставалась доминирующей недолго. Уже через год история полностью изменится, а на значение этого дня будут смотреть совсем по-другому. Так, 8 термидора III года (26 июля 1795 года) депутат-дантонист Эдм-Бонавантюр Куртуа, которому Конвент поручил составить отчет о событиях 9 термидора, представил коллегам свои выводы. Поразительно, но в своем Rapport sur les événements du 9 thermidor an II («Докладе о событиях 9 термидора II года»)[991] Куртуа зашел гораздо шире, настаивая, что победа была одержана не над тираном, но над тиранией – формой правления, смертельно опасной для свободы: Робеспьер же стоял во главе группы потенциальных «узурпаторов верховной власти». Кроме того, он полностью отказался от модели совместной борьбы, акцент на которой делался годом ранее. Для Куртуа в этот день был только один герой – Конвент, свергнувший тирана и его соратников по заговору. Жители Парижа находились под властью Коммуны, поэтому поражение Коммуны имплицитно подразумевало поражение парижан и народной политики.

По Докладу Куртуа стало ясно, что ветер теперь дует в другую сторону. Такая интерпретация, получившая широкое распространение, позволила создать модель понимания 9 термидора, которая продержится сильно дольше собственно 1790-х годов. Революционное правительство II года в дальнейшем стало называться «Террором» – в таком, определяющем суть режима, виде это слово (с заглавной буквы) появилось после 9 термидора. Если раньше Революционное правительство применяло устрашающее насилие и террор наряду с другими видами политики, такими как военная мобилизация и социальные реформы, то теперь «Террор» стал именно сущностным признаком, а другие черты политики Революционного правительства поблекли. Робеспьер стал рассматриваться как амбициозный без пяти минут тиран, замышлявший захватить 9 термидора диктаторские полномочия; ему помогали и потворствовали «террористы» и «робеспьеристы» (частота употребления этих терминов теперь также резко возросла). 9 термидора Конвент остановил Робеспьера и «Террор».

В этой книге я намеренно задался целью исследовать поворотный день 9 термидора, не прибегая к аналитическому словарю и интерпретационным схемам, которые были разработаны в термидорианский период после падения Робеспьера, затем – одобрены Куртуа и с этого момента стали общепринятыми для целых поколений историков. Приведу лишь один пример. Я избегаю использования термина «Террор», поскольку это бесполезный анахронизм. Исследование