Падение Робеспьера: 24 часа в Париже времен Великой французской революции - Колин Джонс

убедить своих сограждан в том, что те выбрали неправильный курс. В редких случаях – Жанси в секции Финистер[944] и Делакур в секции Брута – инициаторами становились члены Исполнительного комитета, назначенные после 9 часов. Еще одна группа членов совета взяла на себя труд вернуться в свои секции, чтобы заручиться поддержкой Коммуны. Иногда к ним присоединялись простые граждане, продолжавшие поддерживать дело Коммуны, – например, недавно женившийся Пьер Бюргюбюрю, который около 11 часов ушел из Якобинского клуба, чтобы попытаться повлиять на дебаты в своей собственной секции Французских гвардейцев.

Некоторые из этих эмиссаров по-прежнему настаивают лишь на необходимости подвергнуть Конвент чистке, но другие высказываются более категорично, отражая изменение позиции Исполнительного комитета. Член Совета Коммуны, слесарь Жан-Николя Ланглуа шокирует своих сограждан по секции Монблан заявлением о том, что «восстала не Коммуна, но часть Национального конвента ведет себя контрреволюционно, притесняя патриотов»[945]. В секции Общественного договора молодой учитель математики Николя Ле Повр, сыгравший значительную роль в том, чтобы в начале вечера секция приняла решение направить делегатов в Коммуну, вернулся около полуночи и говорил, как передавали, «не с хладнокровием, но с явно контрреволюционной (если не безумной) яростью». В Лепелетье не менее пылким выглядел вернувшийся из Коммуны Бертран Арно. Он сказал, что секция должна поторопиться, если не хочет оказаться на стороне проигравших. По его словам, на площади уже находилось от 39 до 40 секций, верных Коммуне[946], и более 6000 человек, а также 1200 кавалеристов. Полностью вымышленная цифра в 40 секций, поддержавших Коммуну, приводилась и другими, в том числе и в Якобинском клубе.

Эти арьергардные бои сторонников Коммуны в секциях лишь отсрочили, но не отменили коллективные решения о поддержке Конвента. Отсутствие достоверной информации на протяжении большей части вечера усиливало слухи и неопределенность и удерживало людей от прямого участия в бунте, а также вынудило повременить с принятием каких-либо твердых решений. Секция Прав человека утверждала на пороге Коммуны, что с 4 до 8 часов вечера получила не менее семи различных приказов от семи различных лиц или организаций, прежде чем они получили хоть одно послание от Конвента. Но и потом ситуация не прояснялась. Расположенная неподалеку секция Неделимости подтверждала: «Каких только сообщений мы не получали, и все они противоречили друг другу»[947].

Хотя сеть коммуникаций Конвента была далека от совершенства, она, безусловно, оказалась намного лучше и эффективнее, чем все, что смогла разработать или сымпровизировать Коммуна. У правительственных комитетов есть опыт рутинного общения с секциями и их координации между собой, тогда как Коммуна потеряла большую часть полномочий такого рода после Закона 14 фримера. В восточной части города проблемы со связью встречаются чаще, чем в западной, а на Левом берегу сказывается фактор реки: из-за того что ключевые мосты хорошо охраняются, связь нарушается. Неслучайно, что последние четыре секции, заявившие о своей поддержке Конвента, находятся на Левом берегу. К часу ночи, когда ассамблеи Пантеона и Красного колпака наконец высказались за Конвент, все еще держатся лишь секции Шалье и Обсерватории.

Основной причиной того, почему эти секции так неспешно высказывались в пользу Конвента, по-видимому, стала их удаленность от зала Конвента, а не какие-то особые идеологические предпочтения. По-видимому, решающими оказались промедления и паузы в передаче информации[948]. Объясняя, почему Революционный комитет секции Обсерватории так мешкал в течение ночи, член НГ Жан-Батист Гулар заметил, что

комитет, оказавшийся под тяжестью и количеством разных сообщений, одно тревожнее другого, полагал, что видит некий заговор, плетущийся против народа, но не смог обнаружить ни его нити, ни цели.

Его коллега по комитету, краснодеревщик Жан-Луи Лефевр, который впоследствии утверждал, будто получил декрет об объявлении противников Конвента вне закона только в 7 часов утра, высказывал сходные соображения: «В ту ночь мы оказались предоставлены сами себе и пребывали в неведении, поскольку поступавшие к нам сообщения выглядели противоречивыми». Это было похоже на вход в «лабиринт неопределенности», заметил Шарль Бальен из столь же периферийной секции Кенз-Вен.

Неопределенность порождала страх перед последствиями. Лефевр в секции Обсерватории выступал от имени других членов секции, когда описывал, в каком трудном положении оказался:

– Я сказал себе, что на основании услышанного не могу принять решение, что я должен сохранять спокойствие и ждать, что нам пришлют приказы и что малейшая неосторожность с моей стороны может привести к гражданской войне[949].

Если бы верх взяла Коммуна, национальное правительство могло бы осадить Париж, как оно сделало с Лионом во время «федералистского мятежа» в 1793 году. Тогда город стал жертвой страшной мести Конвента, и Лефевр опасался, что то же самое может произойти и с Парижем. В разгар борьбы жирондистов и монтаньяров в 1793 году депутат-жирондист Инар пригрозил Парижу такой расправой, что в будущем «люди будут искать следы города на берегах Сены»[950]. Если Коммуна победит, заключил Лефевр, «ужасное предсказание Инара исполнится…». Судьба Парижа и революции будет зависеть от поражения его муниципалитета.

Лагерь Марсовой школы, Саблонская равнина

Гиацинт Ланглуа несет караульную службу[951] на периметре лагеря Марсовой школы. Его товарищи-курсанты крепко спят в своих палатках, а вот Ланглуа слышит слабый звон церковных колоколов и бой générale – признаки того, что примерно в миле от центра Парижа происходит нечто непривычное для этого времени суток.

Вдруг раздается стук копыт, и через главные ворота въезжают депутаты Пейссар, Бриваль и Бентаболь. Барабаны и трубы играют тревогу, и молодежь выстраивается слушать депутатов. Те рассказывают о заговоре Робеспьера и других. Командир курсантов Бертеш уже арестован в Париже[952]. (По-видимому, это было сделано без лишнего шума, несмотря на то что Бертеш, по его словам, поддерживал Конвент.) Администратор их школы Леба, который надзирает за школой наравне с Пейссаром, также находится под арестом. Кадеты должны вооружиться и быть готовыми в случае необходимости защищать Конвент.

Курсанты очень взволнованы этим полуночным приключением. Они понимают, что главные роли в отмененных церемониях Бара и Виала им уже не сыграть. Но если Конвент одержит верх, им позволят получить свою минуту славы. А пока, в перерывах между криками «Да здравствует Конвент!» и «Долой Леба!», они ждут, когда их позовут в бой. Им невдомек, что за последнюю неделю, вплоть до сегодняшних дебатов в Конвенте, их учреждению приписывают разного рода намерения насильственного характера оба политических лагеря – как сторонники, так и противники Робеспьера. Они невиновны ни в чем из того, в чем их обвиняют. Никто, кажется, сейчас об этом не знает, но на складах лагеря почти полностью отсутствуют боеприпасы[953].

Скитания Гийо: от Ратуши до секции Санкюлотов

Этот день оказался для Жан-Гийома Гийо совсем не таким, как он ожидал[954]. Заступая, ближе к вечеру, на свой пост в полицейском управлении, он не думал, что его коллеги выступят в поддержку Коммуны. Когда они изгнали его и предложили отправляться в Ратушу, он был потрясен, однако так и поступил. По мере того как время шло, его симпатии все сильнее смещались от Коммуны к Конвенту. В зале Совета была такая давка, что происходящее он больше слышал, чем видел. Он слышал, как один из братьев Робеспьер – он не был уверен, кто именно, – рассказывал восторженной толпе о фракции, которая хочет поработить народ, убить патриотов и вытащить из тюрьмы юного Капета. Он стал свидетелем того, как Флёрио презрительно обошелся с эмиссарами Конвента, принесшими декрет собрания об объявлении вне закона. Правильно, с иронией заявил он, все мы вне закона, все мы заговорщики, контрреволюционеры и роялисты. Другой оратор заявил, что горстка предателей – Гийо запомнил имена Колло-д’Эрбуа, Бурдона из Уазы, Амара, Дюбаррана и Рюля – воспользовалась именем Конвента, чтобы скрыть собственные намерения арестовать патриотов и провозгласить «либертицидные» декреты, цель которых – уничтожить свободу народа. Как он понял из слов оратора, подвергнуть чистке следует именно их, а не сам Конвент (который некоторые ораторы хвалили). Дебаты становятся все более бурными, и наконец Гийо решает ускользнуть. Оказавшись на улице,