Падение Робеспьера: 24 часа в Париже времен Великой французской революции - Колин Джонс

ночи и сходятся с мнением Коммуны, то насчет времени проведения акции у него должны быть сомнения. Исполнительный комитет всерьез хочет начать действовать посреди ночи? Адреналин зашкаливает, но люди за столом выглядят усталыми, они явно нуждаются в отдыхе. Учитывая поздний час, решение отложить всеобщую мобилизацию на завтра, когда умы и тела будут посвежее, кажется разумным. Тогда у Коммуны будет больше времени, чтобы донести свои соображения до жителей Парижа.

Кроме того, Робеспьеру достаточно было просто выглянуть из окна, чтобы понять, что в настоящее время жители Парижа гораздо слабее сочувствуют делу Коммуны, чем утверждал Исполнительный комитет. Даже за то короткое время, что прошло с момента его прибытия, национальных гвардейцев на площади Коммуны сильно поубавилось. Коммуна все больше похожа на генерала, от которого разбегаются солдаты. Все меньше секций Парижа поддерживают контакты с Исполнительным комитетом. Тот факт, что Исполнительный комитет поручил Анрио снабдить его ружьями, пистолетами и боеприпасами, тоже не кажется признаком уверенности в себе.

Кроме того, чем больше Робеспьер узнает о смелости и решимости, обретенных Конвентом, тем меньше ему это нравится. И, конечно, тут появляется мощный аргумент против политики промедления: если силы Коммуны не нанесут удар первыми, то его может нанести Конвент, причем удар этот будет смертельным. Вероятно, к этому времени уже поступают сообщения о том, что верные Конвенту силы НГ начали наступление на Ратушу. Депутаты показывают себя в новом свете – как готовая к прямому столкновению сила.

Оглядывая зал Равенства, Робеспьер задается вопросом, действительно ли эта горстка разношерстных людей обладает той мощью, которая необходима для победы, не говоря уже о том, чтобы увидеть в них новое будущее Республики. Он прекрасно понимает, что является самой значительной фигурой в комнате, но, хотя его политический вес и поддерживает моральный дух сил Коммуны, он осознает, что в деле мобилизации народа ничтожен. Да, у его брата Огюстена, Леба и Сен-Жюста похвальные послужные списки в качестве депутатов в миссии; но действительно ли кто-то из них годится для уличных боев? Сен-Жюст к тому же, похоже, так и не оправился с того момента, как в полдень Тальен бросил ему вызов. Пайян и Флёрио выглядят достаточно компетентными, но в них нет ни искры, ни видения, а неясность их стратегии не внушает доверия. Коллеги из секции Пик по-своему тверды, но они не похожи на обычных санкюлотов: им явно более по душе управлять обойной фабрикой, чем организовывать восстание. Только что появившийся председатель Революционного трибунала Дюма, который был доставлен из своей тюрьмы где-то после 11 часов вечера, – тоже не человек улиц (более того, на улицах его люто ненавидят[912]). Коффиналь и Анрио – наиболее энергичные члены комитета, но, кажется, они не в ладу друг с другом: Коффиналь считает Анрио бестолочью и пьяницей. Даже если командующий опьянен исключительно волнением, его поведение, безусловно, становится все более и более беспорядочным. Раньше говорили, что кровь не прольется. Теперь же к угрозам устроить расстрел на рассвете и целой горе ругательств Анрио прибавил перспективу повесить кого-нибудь на тех самых веревках[913], которыми ранее был связан Робеспьер.

Робеспьеру приходится задуматься о реальной возможности победы своих врагов – и, конечно, врагов народа. Кроме того, мрачные переживания этого дня подтвердили мысль, которая вынашивалась в его сознании на протяжении последних нескольких месяцев: иногда самым страшным врагом народа может быть сам народ. Вообще, народ интересует Робеспьера как риторическая абстракция, а не как конкретная реальность и уж тем более не как совокупность людей, к которым ему нужно обратиться, чтобы пережить этот день. Ему не нравится его вынужденное погружение в народ, столь сильно отличающееся от той жизни в пузыре, которой он наслаждался в последнее время – курсируя между Тюильри, Якобинским клубом и домом Дюпле. Слово peuple никуда не делось с его уст, но такие близкие физические столкновения, как сегодня, разрушают лелеемый им образ народа, который возник скорее благодаря расстоянию, нежели близости. Народные массы, сплотившиеся перед Конвентом, – это не его «добродетельный народ», но скорее «поганая порода», существование которой становится для него все заметнее. И теперь он сталкивается с реальной перспективой гибели при столкновении с этой породой.

Интересно, не остановился ли взгляд Робеспьера, разглядывающего убранство этого бывшего зала Зодиака, на изображении Тельца – его собственного знака, холодного и сухого. Но нет, Робеспьер находит подобные суеверные детерминизмы нелепыми. Гораздо больше его занимает мысль о том, что в этот роковой для него момент он может реализовать сценарий, который столько раз описывал в своих речах в течение последних нескольких лет и который, по сути, уже присутствовал в головах его брата и Филиппа Леба этим вечером. Смерть от собственной руки. Слова Робеспьера о собственной смерти в последние годы были не просто риторическим тропом, знаком неискренности, как утверждают его самые ярые враги. Эта мысль неотступно преследует его.

Если уж Робеспьеру суждено все потерять, то лишить себя жизни самому будет предпочтительнее гильотинирования, в процессе которого он станет предметом унизительной мести (и, что еще хуже, издевок) своих врагов. Самоубийство не будет знаком тщеты всего, к чему он стремился; скорее наоборот, благодаря ему потомки отнеслись бы к нему всерьез. К так называемым урокам древней истории Робеспьер относился менее почтительно, чем большинство депутатов. Его взгляд более устремлен в будущее. Революция и приход республики ознаменовали действительно эпохальные перемены в истории человечества. Он по-прежнему верит в те идеи, которые отстаивал в первые дни революции: социальную справедливость, демократические ценности, свободу личности, религиозную терпимость, гуманные институты, конец рабства, права женщин. Утверждение многих из них пришлось отложить на время гражданской и внешних войн, но борьба, которую ведет Республика, как раз и направлена на то, чтобы сохранить возможность этих завоеваний для будущих поколений. И если эта битва в более крупной войне за справедливость окончится поражением, то, в конце концов, останется хотя бы повод умереть мученической смертью. Он погибнет, как он выразился в Конвенте два дня назад, «рабом свободы, живым мучеником Республики, больше даже жертвой, чем врагом преступного замысла». Так он приобретет куда более значительную славу, чем та мимолетная и зависящая от конъюнктуры известность, которой он пользовался при жизни. Его смерть будет значить, что Робеспьер останется жить как имя и источник вдохновения в золотых анналах будущих поколений.

Около полуночи

Частные квартиры, набережная Эколь (секция Музея)

Маргерит Барруа думала, что 9 термидора будет обычным днем[914]. Пару дней назад она приехала в Париж дилижансом из своей деревни на востоке Франции – рассчитывая найти работу, скорее всего в качестве домашней прислуги. Она надеялась воспользоваться сетью взаимопомощи мигрантов из своей деревни. Приютить ее согласился двоюродный брат, торговец подержанной одеждой с набережной Эколь, что недалеко от Лувра. Но сегодня, совершенно не зная города, она заблудилась. Так и не сумев найти дом брата, она приняла предложение заночевать у торговца из лавки в том же районе. Но ночью ее навестил приказчик из лавки торговца, Шарль Мике, парнишка из ее региона, который спал в коридоре. Возможно, он сделал это, чтобы успокоить ее, поскольку национальные гвардейцы, выстроившиеся на набережной после полуночи, наверняка буянили. Бояться нечего, шептал юноша, опасности нет, и в любом случае они всегда смогут вернуться домой и пожениться. В ту ночь он дважды приходил к ней в постель, и она не могла его остановить. К концу ночи она забеременеет. Жизни суждено продолжаться. Так что девять месяцев спустя Маргерит Барруа будет что вспомнить про 9 термидора.

Зал Конвента, дворец Тюильри

Обеспечив надежную оборону окрестностей Тюильри, Баррас во главе большой колонны национальных гвардейцев направился к Дому Коммуны. С ним идут Бурдон из Уазы и еще два адъюнкта[915]. Их маршрут пролегает вдоль реки: по набережной Лувра, набережной Эколь, затем