Падение Робеспьера: 24 часа в Париже времен Великой французской революции - Колин Джонс

На смену Дню шелковицы, 9-му термидора, пришел День лейки – 10-е. Робеспьер заседает в Исполнительном комитете Коммуны. Он пробыл в Ратуше чуть больше часа – и в конце концов согласился присоединиться к мятежу, который в середине дня подняли Анрио, Флёрио и Пайян. Чтобы выманить его из кабинета полицейского управления, Анрио пришлось скормить Робеспьеру историю, которую эмиссары Коммуны пытаются распространить по городу: Коммуну-де поддерживают десятки секций, площадь Коммуны полна войск, дух ее сторонников высок. Однако чем больше времени он проводит в Ратуше, тем большим преувеличением все это кажется. Исполнительный комитет Коммуны также колеблется, какой именно стратегии лучше придерживаться.

Какой вклад вносит Робеспьер в дискуссии? Стратегическая и логистическая работа – что, куда, когда и как – определенно не его конек. Депутаты знают – а членам Коммуны вот-вот предстоит узнать об этом, – что он не человек действия и не уличный боец. Замечание Марата[907] о том, что он съеживается при первых признаках сильного волнения и бледнеет при виде обнаженной сабли, вполне может быть близким к истине. Человек, которого никогда не звали управлять, вряд ли сможет руководить восстанием. В прошлом, в такие великие дни решительных схваток, как 10 августа 1792 года, 31 мая и 2 июня 1793 года, он обращал на себя внимание скорее своим отсутствием, чем присутствием, – о чем постоянно напоминали его враги. Он, безусловно, мужественен, но в негативном плане: скорее в том, что касается силы духа и непреклонного упорства, чем энергичности действий или способности переносить физические нагрузки.

Трудно не задаться вопросом, в каких эмпиреях витает разум Робеспьера, пока Исполнительный комитет пытается определить детали организации восстания. Сегодняшний день, безусловно, стал для него уроком и принес утешение, хотя утешение и не слишком радостное. Ведь события сегодняшнего дня неопровержимо доказали, что он был прав все это время. Существует масштабный контрреволюционный заговор с целью избавиться от него и вывести Республику на неизведанную почву контрреволюции. Всех доказательств еще нет, но этот заговор, конечно же, связан с иностранным, управляемым из Лондона и Вестминстера. И его щупальца явно протянулись к самому сердцу Революционного правительства, в которое входит и Робеспьер. Участие в сегодняшнем преступлении авантюриста Тальена куда менее показательно, чем тот факт, что ближайшие коллеги Робеспьера по правительству приняли в зале сторону предателей, ополчившись против него. В конечном счете сегодняшнее унижение Робеспьера стало, с его точки зрения, полным оправданием и подтверждением правильности его взглядов на все сущее.

Робеспьер, несомненно, должен думать также и о том, сколь далеко он зашел со вчерашнего вечера. За крепким сном последовала напряженная утренняя подготовка к тяжелому дню в Конвенте. Он понимал, с какими трудностями придется столкнуться, чтобы вместо монтаньяров своими союзниками сделать депутатов «равнины». Он был уверен, что сможет осуществить этот маневр и выстоять перед ожидаемым натиском монтаньяров. Но неожиданный инцидент, произошедший в Конвенте, полностью разрушил его планы. Если бы он был военным стратегом, то мог бы вспомнить афоризм о том, что ни один план не переживет первой встречи с врагом[908]. Однако никто не мог предположить, что Тальен сконцентрирует свою вражду к Робеспьеру до такой степени, что та превратится в снаряд смертоносной силы. Более того, в полное замешательство, даже большее, чем coup de théâtre Тальена, его привела огромная восторженная поддержка, которую тот, подбадриваемый правительственными комитетами, мгновенно получил в Конвенте. Вот на это Робеспьер совершенно не рассчитывал. Его уже давно беспокоили заговоры, которые, как ему казалось, вынашивал политический класс. Как хорошо известно его коллегам по КОС, конспирации, аресты, вероломные журналисты и Революционный трибунал были его idée fixe на протяжении многих месяцев[909] – в ущерб делу управления страной. Но он по-прежнему был уверен, что сможет встать над схваткой и манипулировать фракциями в ассамблее таким образом, чтобы обеспечить свое выживание. Робеспьера ошеломили дерзость Конвента, его непримиримое единодушие и не имеющая, похоже, конца и края ненависть к нему, а значит, к делу народа, которое он олицетворяет.

Робеспьер понимает, что заседание 8 термидора прошло крайне неудачно; оно стало не просто провалом, но и чем-то вроде личного унижения. Единодушие и напор других депутатов оказались совершенно сокрушительными, особенно для человека с такой тонкой скорлупой amour-propre, как у него. И как же грубо ему отказали даже в том, чтобы произнести хотя бы слово в свою защиту. Кроме того, как он прекрасно понимает, его заткнули незаконным, непарламентским образом, это было нарушением его естественных прав. Конвент пошел на отказ от соблюдения процедуры – чтобы лишить народ возможности воспользоваться теми «полезными истинами»[910], которые содержала речь, прочитанная Робеспьером 8 термидора.

Это обернувшееся пыткой заседание оказалось лишь первым звеном в цепи испытаний и лишений, которым подвергся Робеспьер. Сначала ему пришлось пережить явное отсутствие сочувствия со стороны публики на галереях в зале Конвента. Затем его взяли под арест, словно обычного заключенного, а за его каретой по улицам следовал всякий сброд, поносивший его имя. Уже и этого было бы вполне достаточно. Однако дальше все пошло еще хуже: отвратительный опыт пребывания в мерзкой Люксембургской тюрьме; перевод в мэрию, где полицейские, которых он прежде знать не знал, видеть не видел, обращались с ним запанибрата; а затем его увезли в Ратушу, и таким образом он не только вступил на территорию формальной нелегальности, но и стал лидером восстания – не та перспектива, которая ему грезилась. Мало того, все эти прекрасные слова о том, будто восстание вот-вот охватит весь город, которыми потчевали его Анрио и другие, оказались пустышкой: Коммуна вовсе не является для народа сияющим маяком – а ведь именно в этом его пытались убедить.

Затруднительное положение, в котором оказался Робеспьер, стало очевидным вскоре после того, как он прибыл в Ратушу и явился в Исполнительный комитет. Там ему предложили составить особый призыв к секции Пик. Ведь именно там живет Робеспьер, а также трое членов комитета – художник Шатле и обойные магнаты Артюр и Гренар. Все они хорошо известны в кругах секции. Было составлено письмо:

Мужайтесь, патриоты секции Пик! Свобода торжествует. Те, чья стойкость наводит ужас на предателей, уже свободны. Повсюду народ проявляет свой истинный характер. Место встречи – Коммуна. Отважный Анрио выполнит приказы Исполнительного комитета, созданного для проведения в жизнь распоряжений Коммуны.

Письмо передают по кругу и ставят в нем подписи. Оно попадает к Робеспьеру. Он берет перо. «Ро…» Нет: он его не подписывает. Он не может его подписать. Подпись означала бы, что он является полноправным членом восставшей Коммуны. Это означало бы, что он отказался от формального статуса представителя народа, избранного в Национальное собрание. Это сделало бы его агентом восстания, а не пострадавшей жертвой контрреволюционного обмана[911]. Но письмо отправляют и так, с его незаконченной подписью. Окажет ли оно какое-либо влияние?

Масштабы сегодняшнего поражения в Конвенте еще больше отвратили его от всего Национального собрания. В своей речи, произнесенной 8 термидора, он предвидел чистку своих (и народных) врагов среди депутатов. Но само единодушие, проявленное собранием в вопросе о его исключении, заставляет, надо полагать, его задуматься о том, не кроется ли проблема в законодательном органе как таковом, а не в ограниченном круге депутатов. Подобные идеи выдвигались и в Коммуне. Вместо того чтобы производить чистку вроде тех, что совершались в ходе восстаний 31 мая и 2 июня, возможно, более уместным окажется подход, принятый в ходе journée 10 августа 1792 года. В тот день свержение Людовика XVI сопровождалось тщательной дискредитацией Законодательного собрания – так, что ситуация потребовала избрания нового законодательного органа (Конвента). Риторика лидеров Коммуны, которая в Исполнительном комитете лишь усилилась, достаточно напитана гневом, чтобы предположить: они начали считать себя контр-Конвентом, чья легитимность зиждется на том факте, что они воплощают собой народный суверенитет. Они даже взяли название «Коммуна 10 августа» (хотя, похоже, никто им не пользуется).

Если взгляды Робеспьера относительно целей этой