Падение Робеспьера: 24 часа в Париже времен Великой французской революции - Колин Джонс

стала терять популярность, а 9 термидора волна критической энергии, копившаяся уже на протяжении какого-то времени, выплеснулась наружу. В последующие месяцы баланс общественного мнения парижан изменился. Эгалитарные устремления, лежавшие в основе социальной и экономической политики Революционного правительства II года, подверглись жесточайшей встряске. Термидорианская элита выступала за социальную дифференциацию и поощряла неравенство. В результате парижское общественное мнение оказалось безнадежно расколото, а между имущими и неимущими разверзлась растущая пропасть.

Эта напряженность обрела еще более трагические очертания исключительно суровой зимой 1794–1795 годов. Сена замерзла более чем на месяц, так что снабжение провизией оказалось подорвано. Страшный Nonante-cinq («девяносто пятый»)[1001] вспоминали еще несколько десятилетий. С отменой максимума возвращение к свободному рынку, бешеная инфляция и обесценивание ассигнатов крайне осложнили условия жизни городских потребителей. Более того, в силу разгрома Конвентом системы парижского самоуправления в городе уже не было ни достойной политики социального обеспечения, которая позволила бы смягчить этот удар, ни Коммуны, ни Якобинского клуба, ни сильной депутации монтаньяров в Конвенте, которые могли бы поддержать народные требования, выстроить на них свою политическую программу или придать им новый импульс. Хлебные очереди росли, голод косил людей в небывалых масштабах, а режим, казалось, оставался равнодушным к страданиям народа. К началу 1795 года на парижских улицах имя Робеспьера стали вспоминать с ностальгией.

– При Робеспьере [поговаривали, судя по отчетам] кровь лилась, но не было недостатка в хлебе; сегодня кровь больше не льется, но зато нет хлеба. Чтобы хлеба было вдоволь, должна пролиться кровь…[1002] Также уцелевшие секционные активисты теперь с теплом отзывались о весьма демократичной, пусть так и не введенной в действие Конституции 1793 года.

Нарастающий социальный кризис вылился в два всплеска народного отчаяния: в journées[1003] 12 жерминаля, а затем – 1–4 прериаля III года (1 апреля и 20–23 мая 1795 года). Состоялись массовые демонстрации против Конвента под лозунгом «Хлеб и Конституция 1793 года». 1 прериаля толпа, осаждавшая Конвент (снова по образцу 31 мая / 2 июня 1793 года), до такой степени разбушевалась, что сбила с ног и обезглавила депутата Феро, одного из самых известных товарищей Барраса по событиям ночи на 9 термидора. Возмущение собрания этим беспрецедентным актом привело к новым репрессиям против парижан[1004], в ходе которых свыше 2000 человек были арестованы, а несколько – казнены. Кроме того, члены Конвента проявили поразительную суровость по отношению к шести депутатам-монтаньярам, которые поддержали социальные требования восставших в прериале после убийства Феро. Их передали Военной комиссии, созданной для вынесения приговоров бунтовщикам, и 17 июня 1795 года, после попытки совершить коллективное самоубийство, они были казнены.

Прериальские journées обеспечили контекст для того образа парижского народа, который был представлен в докладе Куртуа о 9 термидора. А еще эти события сформировали почву для создания новой конституции, в которой закрепилась «депопуляризация» власти. Насилие в ходе прериальского выступления привело к тому, что Конвент отказался от идеи дать ход демократической Конституции 1793 года – а мятежники требовали как раз этого. Принятая вместо нее Конституция III года (1795)[1005], которая с ноября 1795 года установила режим Директории, была скорее либеральной, чем радикальной. Симптоматично, что на смену всеобщему мужскому избирательному праву, гарантированному Конституцией 1793 года, пришел имущественный ценз.

События 9 термидора запустили занявший некоторое время процесс, в ходе которого народ был лишен гражданских прав, а парижским радикалам пришлось замолчать. Мысль о том, что народ Парижа сыграл ключевую роль в падении Робеспьера, в такого рода обстоятельствах казалась неприемлемой, непривлекательной и попросту неправдоподобной. Дрейф общества вправо изменил смысл journée – не в пользу народа. Двойной парадокс состоит в том, что как ведущие монтаньяры, организовавшие падение Робеспьера в Конвенте, так и жители Парижа, практически реализовавшие его свержение на улицах города, стали рассматриваться как пособники политика, образ которого подвергался все большему очернению.

В ходе первых словесных атак на Робеспьера в Конвенте, последовавших сразу после journée, его сравнивали с тиранами древности (Писистратом, Катилиной, Юлием Цезарем, Нероном) или более близких времен (Кромвелем). Подхватив обидные выражения, услышанные в ходе дебатов, и случайно обнаружив при обыске в канцелярии Коммуны печать с изображением геральдической лилии, Барер придумал еще один образ: Робеспьер стремился стать королем[1006]. Все эти сравнения и псевдообъяснения выглядели весьма сомнительно – но их можно было попробовать скормить широким слоям населения, которые, по мнению депутатов, в недавней истории разбирались лучше, чем в уроках древности.

Через месяц-другой появился новый взгляд на Робеспьера: его враги сместили тезисы своей критики с древней и современной истории на естествознание. Сосредоточившись на приписываемых Робеспьеру внешних чертах[1007], журналисты и памфлетисты сравнивали его с вампиром, чудовищем, сфинксом, хамелеоном, волком и в особенности тигром – животным, известным своей иррациональной кровожадностью. Товарищ Барраса Мерлен де Тионвиль написал разошедшийся большим тиражом и завоевавший популярность памфлет «Портрет Робеспьера» (Portrait de Robespierre), где подчеркивалась кошачья, тигриная внешность Робеспьера, которую вскоре принялись акцентировать в карикатурах и шаржах. Образ тигра постоянно повторялся, подкрепляя и как бы оправдывая репутацию Робеспьера как buveur de sang («кровопийцы»). Популяризации этого «объяснения» способствовал и субжанр памфлетов, нацеленных на искоренение из общественной жизни сторонников Робеспьера и основанных на зооморфной метафоре «отсечь хвост тирану» (la queue de Robespierre). Сравнение Робеспьера с тиранами прошлого наводило на мысль о трагическом измерении его личности и по-человечески понятном стремлении к власти. Напротив, изображение его в качестве чудовищной, звериной, демонической твари выводит его за пределы человечности и рациональности.

«Черная легенда» о политическом чудовище[1008] Робеспьере оказалась удивительно живучей и долговечной. Она до сих пор встречается в книгах исторического и биографического содержания. Начиная с термидорианских дебатов «черная легенда» о Робеспьере была связана с аналогичным и не менее клеветническим очернением народного движения Парижа. Не только Робеспьер был buveur de sang, чей рассудок оказался фатально ослаблен кипящими внутри страстями; это выражение стало широко использоваться по отношению ко всем представителям народных классов, которые активно участвовали в политической жизни во II году. Именно благодаря их страстной поддержке Робеспьер обрел популярность и чудовищную власть – так те, кто ночью 9 термидора был врагом Робеспьера, превратились в его сторонников. Образ buveur de sang и «черная легенда», связывавшие Робеспьера с парижским народом, начали подвергаться сомнению только со становлением демократического движения в 1830-е годы[1009].

Заговор против Робеспьера: миф?

С самого дня 9 термидора не прекращались разговоры о заговоре. Сам Робеспьер считал себя жертвой заговора, но и его противники, оправдывая свои действия, ссылались на угрозу заговора, организованного как раз им – с целью захватить власть. Попытка показать ситуацию «крупным планом» бросает вызов этим нарративам на всех уровнях. Очень спорным является вопрос о том, существовал ли на самом деле какой-либо из этих мнимых «заговоров». На момент Термидора Робеспьер, безусловно, вызывал к себе сильную враждебность со стороны политической элиты. Многие депутаты, несомненно, горячо желали его смещения и смерти. Но воображать – не то же самое, что действовать, а доказательства серьезного организованного заговора против него весьма скудны и в большинстве своем не могут считаться достоверными.

Да, конечно, наиболее важных «заговорщиков» внутри ассамблеи, сгруппировавшихся вокруг Лорана Лекуантра и Бурдона из Уазы, было хорошо слышно (а еще лучше – после восстания). Но эта компания не сделала ничего конкретного, и вся ее оппозиционность не вылилась ни во что хотя бы отдаленно напоминавшее планирование логистики. Иногда к этой группе относят Фуше, и он сам в своих мемуарах изображает себя одним из главных заговорщиков в преддверии решающего дня. Однако те немногие свидетельства, которыми мы располагаем, говорят о том, что он занимался лишь антиробеспьеровской пропагандой среди своих коллег. В группу Лекуантра входил Тальен, это правда. Но факты говорят о том, что он действовал как одиночка, обращаясь за поддержкой не к соратникам Лекуантра, а к своим недавно обретенным союзникам из числа правых – с которыми он стакнулся за несколько часов до основных событий того дня.

Лекуантр говорил о группе заговорщиков, насчитывавшей 40 или 50 депутатов. Такое небольшое их число – при общей