Первый Выбор - Канира

тихо, не поворачиваясь, — я веду детей. Младенцев, которые не прожили и часа. Малышей, утонувших в ваннах. Подростков, убитых в перестрелках. Девочек, умерших от голода. Мальчиков, сгоревших в пожарах.

Она повернулась ко мне. Её лицо было молодым и спокойным, но глаза… глаза несли вес вечности.

— Миллиарды каждый день. Триллионы. Я держала каждого. Вела каждого. Чувствовала горе каждого родителя, потерявшего ребёнка.

Она подошла ближе.

— И каждый раз больно. Каждый раз задаю тот же вопрос, что и ты. Почему? Зачем? Какой смысл в таких коротких жизнях? В таком страдании?

— И какой ответ? — Моя Суть дрожала. Гнев смешивался с болью, с разочарованием, со всеми эмоциями, которые я не позволял себе чувствовать миллиарды лет. Было лишь раз, когда я чувствовал, что сейчас, при падении Брата. Но сейчас…всё было сильнее.

— Не знаю, — призналась она просто. — Может быть, ответа нет. Может быть, это просто… есть. Часть системы. Побочный эффект свободы и случайности.

Она взмахнула рукой, и свет вокруг меня погас. Вибрации успокоились. Но гнев остался.

— Или может быть, — продолжила она, — это часть того, что делает жизнь драгоценной. Её хрупкость. Её скоротечность. Если бы все жили вечно, если бы не было потери, имела бы жизнь такую ценность?

Я посмотрел на мать, всё ещё обнимающую тело дочери. Её плечи тряслись от рыданий. Брат сидел рядом, уткнувшись лицом в её бок, его собственные слёзы промочили её рубашку.

— Для неё это не философский вопрос, — сказал я резко. — Для неё это разрушение. Потеря ребёнка — худшее, что может случиться с родителем. Ты знаешь это. Я знаю это. Это не урок. Не возможность роста. Это просто жестокость.

— Да, — согласилась Диди без колебаний. — Она будет страдать. Годы. Может быть всю оставшуюся жизнь. Шрам на её душе никогда полностью не заживёт.

Она вернулась к окну.

— Но она также будет помнить. Семь лет с Изабеллой. Каждую улыбку. Каждый смех. Каждый момент радости. Первые шаги. Первые слова. Объятия. Поцелуи. Каждое «Я люблю тебя, мама».

Диди повернулась ко мне.

— Эти воспоминания будут болеть. Каждое будет как нож в сердце. Но они также будут лечить. Со временем. Боль никогда не уйдёт полностью, но трансформируется. Станет чем-то, что она может нести. Частью её.

— Утешение сомнительное, — сказал я горько.

— Единственное, которое есть, — ответила Диди. — Михаил, ты ищешь справедливость. Порядок. Причину для всего. Это то, кем ты был создан быть. Воин Света. Защитник Порядка.

Она подошла так близко, что я мог видеть звёзды в её глазах. Буквально. Целые галактики вращались в её зрачках.

— Но жизнь не работает так. Особенно смертная жизнь. Она хаотична. Несправедлива. Полна боли и радости в равных мерах. Без объяснений. Без справедливого распределения.

— Тогда зачем? — Вопрос вырвался из меня. — Зачем создавать такую систему? Зачем дать им жизнь, если она будет так полна страдания?

Диди покачала головой.

— Не знаю. Может быть, потому что без возможности страдания не может быть реальной радости. Без потери не может быть настоящей любви. Без смерти не может быть ценности жизни.

Она указала на мать.

— Посмотри на неё. Её боль огромна, да? Невыносима.

Я кивнул.

— Но эта боль существует только потому, что её любовь была огромной. Она любила Изабеллу так сильно, что потеря разрушает её. Если бы не было возможности потери, была бы любовь такой глубокой?

Слова имели смысл. Логически. Но эмоционально…

— Это не оправдание, — сказал я. — Это не делает это правильным.

— Нет, — согласилась Диди. — Не делает. Но это делает это… реальным. Подлинным. Жизнь без риска потери — это не жизнь. Это существование. Бесконечное, но пустое.

Я хотел возразить. Хотел сказать, что порядок лучше хаоса. Что вечность лучше скоротечности. Что справедливость важнее случайности.

Но слова застряли в горле.

Потому что смотрел на мать, держащую мёртвого ребёнка. И видел не только горе. Не только разрушение.

Видел любовь. Абсолютную, всепоглощающую любовь, которая существовала именно потому, что была конечной. Потому что мать знала — всегда знала, где-то глубоко внутри — что не может держать дочь вечно.

И это знание, эта хрупкость, делало каждый момент драгоценным. Каждое объятие. Каждый смех. Каждое «я люблю тебя».

Мы не можем ценить то, что у нас есть, если не знаем, что можем это потерять.

Реализация была… неудобной. Нежеланной.

Потому что если это было правдой, тогда моё существование — вечное, неизменное, без риска потери — было ли оно действительно жизнью? Или просто бесконечным существованием?

Я защищал порядок. Стабильность. Вечность.

Но, может быть, в этом порядке не было жизни. Только застой.

Нет. Нет, это не могло быть правдой. Я служил миллиарды лет. Верил в систему. В План.

Но стоя здесь, в этой больничной палате, смотря на результаты этого Плана…

Сомнения росли. Как трещины в основании здания. Маленькие сейчас, но распространяющиеся. Ослабляющие структуру.

И не мог их остановить.

Диди наблюдала меня. Читала конфликт на моём лице.

— Ты начинаешь понимать, — сказала она тихо.

— Понимать что?

— Почему ты ушёл. Почему Серебряный Город больше не подходил. — Она положила руку на моё плечо. Настоящий контакт на этот раз. Она коснулась моей сути. — Ты меняешься, Михаил. Видишь вещи, которые не видел раньше. Чувствуешь вещи, которые не чувствовал.

— Не хочу меняться, — сказал я, и слова прозвучали как признание поражения.

— Знаю. Но уже меняешься. Вопрос только в том, будешь ли сопротивляться или примешь это.

Она отпустила моё плечо.

— Пойдём. Ещё одна смерть сегодня. Она покажет тебе что-то ещё.

— Не хочу больше видеть, — сказал я устало.

— Знаю. Но нужно. Эта смерть… она важна.

Она протянула руку.

Я посмотрел на семью последний раз. Мать, брат, маленькое тело на кровати. Трагедия, которая повторялась в каждом уголке мира каждый день.

Тысячи детей. Умирающих. Страдающих. Без причины. Без справедливости.

И я ничего не мог сделать. Не должен был делать.

Даже если мог бы спасти Изабеллу, вернуть её к жизни, это нарушило бы баланс. Изменило бы естественный порядок вещей способами, которые имели бы последствия за пределами этого момента.

Урок, который я знал интеллектуально. Который повторял себе миллионы раз за всю историю Творения.

Но чувствовать его эмоционально было другим. Стоять здесь,