Падение Робеспьера: 24 часа в Париже времен Великой французской революции - Колин Джонс

Среди тех, кто сегодня готовится к своему последнему путешествию, есть и 27-летняя Мари-Тереза-Франсуаза де Шуазель, принцесса Монако[192], которая сейчас находится в камере тюрьмы Консьержери, примыкающей к судам (Дворец правосудия) на острове Сите. Муж принцессы вступил в ряды мятежников-роялистов, участвовавших в Вандейском восстании, так что ей есть за что ответить. Однако защитить себя ей возможности не предоставили. Приговоренная вчера Трибуналом к смертной казни, принцесса добилась отсрочки исполнения приговора, сославшись на беременность: она заявила, что три месяца назад у нее был половой акт с неназванным мужчиной. В случае обнаружения у осужденной женщины беременности она должна родить до приведения приговора в исполнение. Но сначала ее должна обследовать медицинская комиссия Трибунала, состоящая из врача, фармацевта и акушерки. Их сложно провести: они прекрасно знают, что этой привилегией злоупотребляют женщины, стремящиеся пожить подольше. Врач Тьери – назначенец Робеспьера[193], и он и его коллеги относятся к такого рода заявлениям со всей суровостью. Обычно считается, что беременность может быть подтверждена с медицинской точки зрения только через четыре-пять месяцев, но это не значит, что комиссия не имеет полномочий объявить, что беременность отсутствует, спустя три. У Трибунала так же мало времени на медицинскую диагностику[194], как и на юридические тонкости.

Рисунок 3. Принцесса Монако общественному обвинителю Фукье-Тенвилю, 8–9 термидора (W 431)

Прошлым вечером в своей камере в Консьержери принцесса написала письмо (с пометкой «очень срочное») Антуану-Кантену Фукье-Тенвилю, общественному обвинителю Трибунала:

Гражданин,

Я хочу сообщить вам, что я не беременна[195]. Я хотела рассказать вам об этом. Я замарала свои уста этой ложью не из страха перед смертью и не из желания избежать ее, а чтобы дать себе еще один день для того, чтобы самостоятельно подстричь свои волосы, а не доверять это дело палачу. Пряди моих волос – это единственное наследие, которое я могу оставить своим детям; по крайней мере они должны остаться нетронутыми.

Шуазель-Стенвиль-Жозеф-Гримальди-Монако, иностранная принцесса, умирающая из-за несправедливости французских судей.

Она разбила окно в камере и при помощи осколка стекла остригла свои заплетенные волосы. Теперь она хранит их вместе с письмами, которые написала своим детям и их гувернантке. Своим детям она пишет:

Я отсрочила свою смерть на один день не из страха, а потому, что хотела отсечь эти печальные останки себя, чтобы они оказались у вас… Я провела еще один день в этой агонии, но я не жалуюсь…

Она просит, чтобы они доставали отрезанные волосы три или четыре раза в год в память о своей матери.

Такого рода реликвии, которые должны придать смысл смерти, лишенной даже обычного церемониального сопровождения, были распространены среди жертв Революционного трибунала. Кто-то завещает прядь волос, кто-то – любимую драгоценность, носовой платок или последний портрет. Жан-Антуан Руше, двумя днями ранее казненный на гильотине вместе с другим поэтом Андре Шенье, отправил своей семье и друзьям свой последний прижизненный портретный набросок, сделанный сокамерником, вместе со стихотворением:

Да не расстроит вас тот скорбный взгляд,

Что мне придал несчастный мой собрат.

Едва закончил он портрет и пробил час,

На эшафот взошел я, думая о вас[196].

Сегодня стойкой принцессе Монако предстоит разделить судьбу Руше.

3:00

ТЮРЬМА В БЫВШЕМ ЗДАНИИ МОНАСТЫРЯ АНГЛИЙСКИХ БЕНЕДИКТИНЦЕВ, УЛИЦА СЕН-ЖАК (СЕКЦИЯ ОБСЕРВАТОРИИ)

Луи-Себастьян Мерсье крепко спит в тюрьме, расположенной в здании монастыря английских бенедиктинцев[197]. Условия в этой ставшей для Мерсье уже третьей по счету камере несравненно лучше, чем в первых двух. Его арестовали осенью 1793 года вместе с другими членами депутатской группы «семидесяти трех» – как сторонниками изгнанных жирондистов. Первую ночь он провел вместе с другими заговорщиками в тюрьме Ла Форс, лежа в тесноте переполненной камеры на грязной, кишащей паразитами соломе, буквально уткнувшись носом в помойное ведро. Всего несколько дней назад их перевели в Маделонет, бывший монастырь, откуда в 1793 году изгнали монахинь и который превратился в набитую до отказа тюрьму для политических заключенных (в число которых в настоящее время входит маркиз де Сад). Но тяжелейшие условия содержания, ненасытные паразиты и общая антисанитария были здесь настолько невыносимы, что «семьдесят три» обратились в КОБ с ходатайством о лучшем обращении. После визита[198] членов КОБ Амара и Вуллана в тюрьму группу перевели в другое место, причем Мерсье и еще около 40 человек доставили сюда в открытых повозках, чтобы по дороге они почувствовали на себе то презрение, которое вызывают у публики.

Это здание, ранее принадлежавшее английскому бенедиктинскому ордену, расположено на южном, уходящем за город конце улицы Сен-Жак, самой здоровой части Парижа, по мнению Мерсье. Из монастыря убрали большую часть мебели в стиле рококо: орган из капеллы[199] будет играть завтра в Пантеоне на церемониях Бара и Виала. Но помещение остается чистым, проветриваемым, и атмосфера в нем не слишком гнетущая. Кроме того, тюрьма находится очень близко к дому Мерсье – квартире на третьем этаже, недалеко от той же улицы, с видом на внутренний двор церкви Сент-Этьен-де-Грес. Именно здесь, сразу после полуночи в воскресенье, 6 октября 1793 года, вооруженная делегация санкюлотов из местной секции по приказу КОБ без церемоний вырвала его из объятий жены, Луизы Машар[200]. Та кормила грудью годовалого ребенка и находилась на пятом месяце беременности.

Мерсье хвастается, что даже в худшие из дней его подушка всегда мягка, и в эту ночь он спит самым крепким сном праведника. Как и принцесса Монако, он тоже боится умереть завтра, но не на гильотине. Он заметил, что брусчатка, закрывающая дренажные трубы во дворе тюрьмы, выковыряна – и это выглядит зловещим знаком. Официальная версия состоит в том, что это обычное мероприятие по очистке стоков. Но Мерсье одолевает парализующий страх, что черной дыре суждено сделаться могилой для заключенных, которые окажутся жертвами коллективного убийства, пав от рук кровожадной парижской толпы. Именно так выглядели события печально известных сентябрьских убийств 1792 года[201], когда вооруженная толпа перебила половину обитателей городской тюрьмы. Париж стал магнитом для народной ярости.

Безусловно, Мерсье с трудом отгоняет мысли о тех убийственных днях, когда пошлость, фарс и запредельное зло смешались в равных пропорциях, – и избавиться от этих ничуть не поблекших с течением времени кошмарных воспоминаний невозможно:

Это случилось на следующий день после сентябрьских убийств, и я медленно шел по улице Сен-Жак, в оцепенении от изумления и ужаса, пораженный тем, что небо, стихия, город и населявшие его люди – все онемело. Мимо меня проезжали две телеги, нагруженные трупами; возница, не таясь, вез их при свете дня в далекие каменоломни Монружа – полуприкрытых черной и окровавленной одеждой… А вот и третья тележка. Торчащая из груды трупов нога повисла в воздухе. Я испытываю благоговейный ужас. Хотя глаз палача не мог этого заметить, эта нога сияла бессмертием. Я узнаю эту ногу в Последний Судный День, когда громогласное Вечное Существо будет вершить суд над королями – и над сентябристами, виновниками резни[202].

Революционная политика, как выяснилось, не была сильной стороной Мерсье. Благодаря тому что до 1789 года он уже пользовался некоторой известностью в качестве писателя и драматурга, Мерсье занялся политической журналистикой, став соредактором газеты Annales patriotiques et littéraires, а затем принял участие в политической жизни страны, избравшись в Конвент от департамента Сены и Уазы в сентябре 1792 года. Он примкнул к жирондистам, а не к монтаньярам, но даже мадам Ролан, муза жирондистов, считала его «нулем в Конвенте»[203], а его несколько ворчливый тон, в котором проскальзывали интонации базарных кукольников, не привлекал внимания и уважения ему не снискал. Хотя в декабре 1790 года они с Робеспьером были свидетелями на свадьбе Камиля