Падение Робеспьера: 24 часа в Париже времен Великой французской революции - Колин Джонс

как аристократы, похоже, чувствуют себя в городских тюрьмах в полной безопасности. Эрман придумал, как «одним махом опустошить тюрьмы и расчистить землю свободы от этих подонков и отбросов человечества»[218].

Взяв на себя миссию сократить количество заключенных, лично санкционированную Робеспьером, Эрман создал сеть так называемых moutons, или тюремных осведомителей, шпионов и доносчиков, для раскрытия (точнее, фабрикации) заговоров. Он опирается на внесенный Сен-Жюстом еще весной Закон от 23 вантоза (13 марта), который был подтвержден Законом от 22 прериаля: согласно ему любая попытка или желание избежать правосудия квалифицируется как контрреволюционное преступление, караемое объявлением вне закона. Теоретически преступника даже не нужно передавать в Революционный трибунал: подобно врагам народа, предположительно поднявшим оружие против Республики (особенно в Вандее и других провинциях, охваченных гражданской войной), их можно было вывести в тюремный двор и расстрелять. В реальности дела о явном сопротивлении со стороны заключенных по-прежнему передаются в Трибунал; впрочем, там с ними долго не церемонятся.

Говорят, что Робеспьер и Эрман знали друг друга задолго до революции, когда оба занимались юридической практикой в своем родном Аррасе. История гласит, что именно Робеспьер в 1793 году призвал его оставить свои судебные и политические обязанности в Па-де-Кале ради того, чтобы стать председателем Революционного трибунала. В своей новой роли Эрман, безусловно, показал себя верным слугой КОС. Продемонстрировав, во время процесса над дантонистами, отточенные управленческие навыки, он был повышен до своей нынешней должности, на которой эффективно выполняет задачи, поставленные ему Министерством внутренних дел и Министерством юстиции. В своем письме Робеспьеру, написанном по поводу назначения судьи, Эрман одобрил предложенную кандидатуру, заметив, что человек, о котором идет речь, кажется «одним из нас»[219]. Это ощущение причастности к сурово-спартанской энергетике Робеспьера, буквально источающей добродетель, является важной составляющей той холодной преданности по отношению к Робеспьеру, которую Эрман привносит в свою работу. В частном порядке он критикует врагов Робеспьера в КОС за то, что те поднимают шум из-за уничтожения внутренних врагов, и высказывает пожелание «уничтожить их всех за раз, чтобы мы все могли наслаждаться счастьем, которое обещает нам Республика». Одержимость тюремными заговорами возникла практически одновременно с резким ухудшением общих условий содержания в тюрьмах. Отчасти все это связано с банальной переполненностью камер. В январе в тюрьмах находилось 5000 человек[220]; в июле, по самым скромным оценкам, их количество увеличилось до 8000. В конце весны КОС решил, что все подозреваемые в контрреволюционной деятельности по всей Франции должны быть отправлены в Париж для суда. Несмотря на то что подобная ситуация наблюдается далеко не повсеместно, из-за притока новых заключенных из провинций тюрьмы оказались набиты людьми до самого предела. Узников, доставленных из глубинки, зачастую подолгу, до изнеможения, возили по городу[221] в поисках надзирателя, который согласился бы их принять. Взрывной рост числа заключенных в тюрьмах также побудил правительство сократить стремительно растущие расходы на их содержание, введя новые меры жесткой экономии.

В 1793 году многие тюрьмы предоставляли состоятельным заключенным удивительную степень свободы. Тюремщики не только не мешали, но даже во многом потворствовали заключенным, когда те покупали себе житейские блага – в виде постельных принадлежностей, мебели и еды. Заключенные также зачастую могли пользоваться некоторыми привилегиями и без особого труда добивались свиданий, получения писем, книг и газет. Мерсье, например, ухитрялся поддерживать постоянную переписку со своей женой Луизой Машар, иногда в открытую, иногда тайно (например, кладя письма на дно корзины с фруктами). Супруга, в свою очередь, обеспечила его всеми мелочами, необходимыми для жизни[222]: увеличительным стеклом, свечами, бумагой, чистым бельем, носовыми платками, зубочисткой, тканью для занавески, а кроме того, обильным питанием. Мерсье не колебался в принятии решения: «Я не буду жаловаться. Я буду жить». И он действительно практически не жаловался на свое положение. Некоторое неудобство, однако ж, причиняли блохи и мыши, но главной проблемой была скука, которая время от времени сменялась волной отчаяния («Будь смелее меня, – умоляет он жену. – Целую тебя. Я плачу»). Но его представление о жизни больше похоже на жизнь для того, чтобы есть. Он дает супруге инструкции, что именно в состоянии поддерживать его «хорошее настроение»: салат, капуста, морковь, спаржа, артишоки, виноград, шоколад, кусочки сахара, скумбрия, сосиски, жареные певчие птицы, рис, свинина и баранина, бутылка вина в день…

Однако в последнее время жене Мерсье становится все труднее удовлетворять его просьбы. Ибо с мая 1794 года КОС и Коммуна Парижа ввели гораздо более строгий режим содержания, аргументируя это необходимостью пресечь тюремные заговоры, побеги и попытки самоубийства, а также установить, посредством уравнивания, более справедливые порядки. Жену Мерсье неожиданно обвиняют том, что она контрабандой доставляет письма, содержащие «загадочные и двусмысленные формулировки»[223]. Под серьезным подозрением находится не только чета Мерсье. В середине мая после обязательной переклички в тюремных корпусах всех заключенных обязали сдать острые и режущие предметы[224] (ножи, бритвы, булавки, иглы, циркули, штопоры и даже заколки для пледов и зубочистки), а также драгоценности, монеты, бумажные деньги и другие ценные вещи. В тюрьме Пор-Либр у заключенных конфисковали музыкальные инструменты, а также домашних животных: только из одной этой тюрьмы было изгнано около 200 собак, а одна из заключенных стала свидетельницей того, как надзиратели зажарили и съели ее кошку. Комиссар полиции, воинствующий санкюлот и уроженец Кёльна сапожник Вихтерих (над которым заключенные любят издеваться за его немецкий акцент) на следующий день после конфискации явился на службу в Люксембургскую тюрьму в розово-черном атласном костюме и с серебряными пряжками на ботинках, которые, по разделяемому всеми предположению, оказались его трофеями после репрессий. Хотя арестантам было разрешено время от времени приглашать цирюльника, в некоторых тюрьмах заключенные-мужчины отпускали нечесаные бороды и отращивали ногти. Основой нового режима приема пищи стал общий стол, который зачастую подразумевал обед из вредного для пищеварения соленого мяса с капустой или картофелем; затем, на ночь, узникам давали немного хлеба. Новый распорядок пришел на смену передаваемым с воли продуктам, которые съедались прямо в камерах. Теперь заключенные едят руками, так как ножи запрещены.

Многие заключенные стараются поддерживать привычку к совместному досугу и общению, но и здесь нововведения усложняют их жизнь. Свечи теперь зачастую под запретом, из-за чего заключенные вынуждены по вечерам оставаться в своих камерах. Надзиратели, в сопровождении огромных мастифов, которых они держат на поводках, обшаривают их личные вещи. В отношении книг действует более строгая цензура. Особенно огорчительна утрата легкого доступа к газетам – «нашей единственной точке соприкосновения с человечеством»[225], как с горечью выразился один заключенный, – за которыми арестанты внимательно следили, чтобы понимать, что происходит в Конвенте и в Революционном трибунале. Отныне им приходится полагаться на самые разнообразные слухи, которые распространяются по тюремной системе благодаря переведенным откуда-то еще заключенным, и выхватывать на слух, о чем пишут газеты, из криков газетных лоточников[226], доносящихся с улиц снаружи (хотя продавцы иногда не прочь позлорадствовать по поводу растущего числа казней на гильотине и подразнить обитателей тюрьмы характерными жестами пальцев у шеи). За сообщениями, передаваемыми лицам за пределами тюрьмы, а также за знаками, которыми те обмениваются с заключенными, следят теперь очень тщательно. В некоторых тюрьмах разрешено стрелять в заключенных без предупреждения[227], если те хотя бы выглянут из окон.

Тюремные надзиратели ведут себя все безжалостнее: Революционное правительство, похоже, поощряет эти изменения – надеясь обеспечить большую строгость и соблюдение правил. Раньше они практически в открытую брали взятки, теперь же сделались более осторожными. Гийар, новый надзиратель Люксембургской тюрьмы[228], – человек Кутона еще со времен его пребывания в Лионе; по слухам, он руководил там массовыми убийствами в тюрьмах. Другой недавно назначенный надзиратель, Гали из тюрьмы Пор-Либр, до 1789 года показывал на ярмарках и рынках диких животных из Африки, и за новую работу он взялся, оставшись верным своим старым привычкам: пьяным гостям за обедом он показывает запертых в камерах женщин-аристократок, как если бы те были животными в зоопарке. Чем дальше, тем демонстративнее жестокость.