Падение Робеспьера: 24 часа в Париже времен Великой французской революции - Колин Джонс

Тюремщик герцогини де Дюра проинформировал свою подопечную о том, что каждый аристократ будет казнен на гильотине. Другой тюремщик не скрывает от заключенных, что те всего лишь «мясо для гильотины». Некоторые требуют от женщин-заключенных оказывать им услуги сексуального характера – взамен обещая вычеркнуть их из списка смертников.

Однако, понимая, что Революционное правительство подослало в тюрьмы и своих соглядатаев, надзиратели стремятся обращаться с moutons как можно лучше. Некоторым из них даже удается сохранить какие-то атрибуты хорошей жизни. Ферьер-Совбёф[229], главный mouton в тюрьме Ла Форс (именно он, говорят, подвел принцессу Монако под суд Революционного трибунала), в прошлом был графом и вплоть до 1789 года путешествовал по Леванту, выполняя дипломатические миссии для короны, а затем заработал себе репутацию радикала – как в Якобинском клубе, так и среди кордельеров. Сознавая, что некоторое время ему придется провести в тюрьме, он украсил свою камеру на восточный манер, развесив там акварельные рисунки с изображением Босфора. Он также держит у себя соловьев в клетках, ему отдельно подают еду, а по вечерам его можно застать за курением кальяна.

Присутствие подобных ему людей глубоко тревожит заключенных. Все чувствуют, что за ними наблюдают, и изо всех сил стараются не выдавать своих эмоций. Зная, что неосторожная реакция на те или иные новости может оказаться роковой, заключенные-аристократы стараются не выражать чувств, выдающих злорадство, когда слышат сообщения о поражениях республиканцев. И все же им нелегко сдерживать скупые улыбки, нервные подергивания[230] и непроизвольное постукивание ногой, даже когда они знают, что за ними пристально следят. Еще одно испытание на стойкость наступает в тот очень тревожный миг, когда ворота тюрьмы открываются, пропуская пустую повозку, и надсмотрщики зачитывают имена из списка людей, которых следует доставить в тюрьму Консьержери, где им предстоит ожидать суда перед лицом Революционного трибунала. Ужасает скорость, с которой теперь избавляются от названных персон, – в течение 24 часов проходит суд, в течение 36 часов осуществляется казнь, и все это превращается в новую норму[231]. Более того, тем же частым гребнем гребут и те тюрьмы, в которых было относительно мало казней. Два дня назад в тюрьму, известную как «Монастырь птиц», внезапно увезли более дюжины заключенных знатного происхождения. Сегодня им предстоит встретиться с гильотиной. Та же история и с тюрьмой Таларю[232]: 23 июля маркиза, носящего это имя, вывезли оттуда, вполне возможно чтобы избежать путаницы в именах, и немедленно казнили. Трибунал теперь будет осуждать практически любого оказавшегося на скамье подсудимых – если он занимает хоть какое-то положение в церковной иерархии или если имя выдает его аристократическое происхождение.

4:00

РАЗЛИЧНЫЕ МЕСТА, КАБИНЕТЫ КОС, ДВОРЕЦ ТЮИЛЬРИ

Всего темнее – перед рассветом, и Сен-Жюст при свече работает над отчетом[233], который планирует сегодня представить Конвенту. Вот уже несколько часов он отстаивает позицию сотрудничества с другими членами комитета, присутствующими в зале, – даже несмотря на то, что они предельно ясно выразили ему свое недоверие. Он пытался их успокоить. Нет, на завтра не запланировано никакого восстания, похожего на события 31 мая. Никто не отдан на заклание. Нет, жизням членов КОС и КОБ ничего не угрожает. Комитетам нет абсолютно никакой необходимости, несмотря на утверждения коллег, арестовывать предполагаемых зачинщиков – мэра Флёрио-Леско, национального агента Пайяна и командующего НГ Франсуа Анрио. Осуществить это значило бы не более и не менее, как узурпировать власть, лишив народ Парижа их магистратов и их избранного генерала.

Чтобы успокоить членов комитета, Сен-Жюст согласился перед тем, как представить свою речь на Конвенте, сначала предъявить ее на суд коллег на собрании в 11 часов утра. Тем не менее, несмотря на это подобие корпоративной вежливости – которая, видимо, соответствует духу нарушенного перемирия от 22–23 июля, – произошедшее ночью изменило его отношение к содержанию собственного доклада. Вся суматоха минувшего дня, в том числе эпизод, когда на него выплеснулся гнев Колло и Бийо, заставляет его взглянуть на вещи по-другому. Это отразится и в самом отчете.

Одной из важнейших подвижек, достигнутых в ходе совместных примирительных заседаний КОС и КОБ[234], было осознание того, что доклад, который Сен-Жюст представит сегодня Конвенту, окажется шагом к устранению разногласий и к установлению более гармоничных отношений внутри комитетов. С тех пор Робеспьер, похоже, приложил максимум усилий, чтобы все испортить, но Сен-Жюст планирует свести его усилия на нет и использовать представившийся случай не только для того, чтобы заново сплотить правительственную команду и таким образом сделать КОС более адекватным для выполнения поставленных перед ним задач, но и проложить новый путь вперед для революции в целом. В отличие от своего друга и кумира, он не одержим ни заговорами, ни КОБ с его гнусными агентами. Он может мыслить более позитивно и конструктивно.

Победа при Флёрюсе предоставила Конвенту возможность выйти за рамки военной мобилизации и перейти к созданию такого общества, к которому всегда стремилась революция. 1789 год показал, что идея счастья как цели социальной организации была вполне осязаемой. Для Европы, да и для всего мира, это была новая идея[235]. По просьбе КОС[236] Сен-Жюст некоторое время размышлял о том, какие социальные институты необходимы для создания фундамента новой республики. И сейчас он уже в том состоянии, когда еще немного – и ему удастся представить Конвенту далекоидущую программу реформ. Сегодняшняя речь должна стать первым шагом долгого пути политической гармонизации и социальных преобразований. Как и Робеспьер, Сен-Жюст считает, что при формировании нового общественного порядка могут быть созданы инновационные республиканские институты, которые помогут гражданам постигнуть заветные ценности братства, основанного на межличностном доверии и дружбе. Он считает, что битва за отечество – за la patrie – это не то же самое, что битва за французскую землю. La patrie образует «сообщество привязанностей»[237] между патриотами, эмоциональное сообщество, которое и позволяет защитить отечество.

Введенные повсеместно законы об образовании и социальном обеспечении проложат путь к сознательному спартанскому идеальному обществу, в котором не останется места чрезмерному богатству; это окажет самое благоприятное воздействие на распространение чувства эгалитарного братства. Республиканское общество станет воплощением истинной социальной справедливости, которая является его (и Робеспьера) лозунгом. Вероятно, сам того не замечая, в последнее время он подписывается как Saint-Juste[238]. Он неосознанно добавляет к своей фамилии букву «е» как символ своей озабоченности идеалом более равноправного и справедливого общества. (С французского слово juste можно перевести как «праведный», «справедливый», при этом изначальное написание фамилии – Saint-Just.)

Сен-Жюст надеется, что 9 термидора станет важным моментом в его карьере. В 1790 году, еще до того, как они встретились, он написал Робеспьеру наполненное восхищением письмо, начинавшееся словами «Вы, кто удерживает колеблющуюся страну от падения в водоворот деспотических интриг, вы, кого я знаю исключительно как Бога, благодаря его чудесам» и заканчивавшееся лишенным сомнения утверждением «вы великий человек; вы говорите от имени не одной лишь провинции, но от всего человечества и республики»[239]. Когда в 1792 году он вошел в состав Конвента, ему было 25 лет, он был самым молодым его членом и у него за спиной не было никакой реальной карьеры, за исключением нескольких случайных, часто красящих его эпизодов, нескольких авантюрных в интеллектуальном плане сочинений да некоторого опыта участия в провинциальной политике. Он основательно расположился под крылом своего героя Робеспьера и моментально обзавелся так и не утраченной за всю свою политическую жизнь репутацией прихлебателя и лакея последнего.

Ключевой для дальнейшей судьбы Сен-Жюста стала его первая речь, произнесенная в 1792 году в Конвенте на суде над королем: он полностью поддержал непримиримую позицию Робеспьера по отношению к Людовику XVI. Вес своим словам он стремился придать за счет натянутых, придуманных на скорую руку афоризмов[240]: «Никто не правит безвинно», «этот человек должен либо править, либо умереть» и «революция начинается там, где кончается тиран». Все эти его резкие заявления существенно повлияли на исход дебатов и даже – на собственную позицию