Падение Робеспьера: 24 часа в Париже времен Великой французской революции - Колин Джонс

границ в принципе, – тогда как Бийо скорее интроверт и обладатель более сдержанного темперамента. С некоторых пор он склонен замолкать и вести себя отстраненно, когда оказывается в одном помещении с Робеспьером и Сен-Жюстом. Сен-Жюст упрекает его за это гнетущее молчание и манеру то и дело бормотать фразу «мы на краю вулкана»[258] (неясно, кто или что, по его мнению, вот-вот извергнется, но звучит это злободневно – по крайней мере в связи с извержением Везувия, о котором сообщалось в прессе всего несколькими днями ранее).

Колло – брат-близнец Бийо из КОС. Оба они вступили в комитет в сентябре 1793 года. Они исполняют свои обязанности, касающиеся корреспонденции с выездными депутатами; задача непростая, и то, как они с ней справляются, делает им честь. Их подписи, стоящие на постановлениях КОС рядом, оказываются на документах чаще, чем фамилия любого из их коллег. Колло прекрасно знает, что Робеспьер смотрит на него с подозрением в связи с его деятельностью при подавлении «федералистского мятежа» в Лионе, поскольку он находился там вместе с Фуше, подпевалой Робеспьера. Он также должен понимать, что его театральное прошлое и профессия актера по определению должны настораживать Робеспьера, который одержим «подлинностью». И наоборот, Колло может злорадно размышлять о том, до какой степени пресловутая неподкупность Робеспьера и его склонность выставлять себя мучеником сами превратились в подобие спектакля. Сколько раз еще Робеспьер сможет разыграть одну и ту же мелодраматическую сцену с предложением отдать свою жизнь за общее дело – не выглядя при этом в глазах депутатов как пастушок, что кричал «волки! волки!». Если бы вчерашняя смертельная угроза была упомянута Робеспьером впервые, она вызвала бы больше доверия[259]. Сен-Жюст ценит абсолютную искренность и прямоту Робеспьера, которые составляют основу его славы и вызываемого им восхищения; но его коллеги чуют лицемерие. К тому же, несмотря на все свои бесконечные тирады о свойственных фракции пороках, Робеспьер действует так, будто он ее единоличный лидер, – клеймя своих врагов и обхаживая своих сторонников. Как и Бийо, Колло уверен, что все эти Робеспьеровы «заговорщики» – попросту люди, которые ему не нравятся[260].

Колло, разумеется, не единственный депутат, возмущающийся нарциссическим и манихейским привкусом риторики Робеспьера. Не то чтобы он только болтал и совсем ничего не делал – но разговоров у него, безусловно, больше, нежели действий. Даже и до того, как Робеспьер совсем перестал появляться в КОС и на заседаниях Конвента, он не любил ночных собраний. Он обеспечил, так сказать, необходимый эмоциональный фон для многих важнейших и наиболее гуманных законодательных достижений Конвента: отмены рабства, принятия законодательства о социальной защите, благосостоянии солдат и их семей, замораживания цен на продукты питания, всеобщей мобилизации, принятия закона о культурном наследии, реструктуризации поддержки бедноты. Но его фактический вклад в разработку законодательства минимален. Он может быть человеком идеи, но действовать – это не по его части. Более того, те немногие указы, в которых Робеспьер сыграл ведущую роль, – в частности, о культе Верховного существа, Закон 22 прериаля и создание полицейского управления – вызвали серьезные разногласия. Люди отмечают, что он любит присваивать себе коллективные заслуги в достижениях КОС, при этом оставляя за собой право критиковать и даже осуждать своих коллег. Он с заметной неохотой присоединяется к хвалебным речам в честь военных побед, так что возникают подозрения, уж не надеется ли он про себя на поражения[261] – которые дали бы ему повод обрушить на коллег волну яростной критики.

После весенней чистки фракции дантонистов в Конвенте прочие члены КОС и КОБ выступили с протестом против новых изгнаний. Они с недоверием и сильным раздражением наблюдали, как Робеспьер отказался принять их мнение, развернул свою кампанию чисток и принялся произносить свои обличающие заговор тирады в Якобинском клубе, вместо того чтобы пытаться урегулировать вопросы в соответствии с принятыми протоколами коллективной ответственности КОС. Да, многое из этого могло показаться Робеспьеру несправедливым. Но сами действия Робеспьера уже не содержали в себе справедливости.

Поведение Робеспьера также подтолкнуло на сторону Бийо и Колло Бертрана Барера. Своим влиянием и политическим долголетием (ни один депутат не работал в КОС дольше) он во многом обязан присущей ему гибкости, а также своей способности идти в ногу с политической повесткой и умению заключать сделки и находить компромиссы. Самая комфортная для Барера ситуация – когда нужно, ради примирения, примкнуть к одной из противоборствующих сторон. Видит бог, на сессиях КОС он с достойной всяческого уважения преданностью подставлял плечо Робеспьеру[262], когда тот нуждался в поддержке: он пел ему дифирамбы после того, как Ладмираль попытался совершить на него покушение; он был соавтором закона, запрещающего брать английских солдат в плен; и он встал на его сторону в Конвенте в ходе дискуссии о Законе 22 прериаля. Он открыто признал все, чем правительство обязано этому человеку. Робеспьер же, в ответ на все это, то и дело позволял себе язвительные замечания в его адрес. Так что, несмотря на феноменальную гибкость, позволявшую ему приспосабливаться к непростому нраву коллеги, червячок сомнения внутри Барера наконец зашевелился. Похоже, жажду крови, охватившую Робеспьера, невозможно насытить в принципе[263]. Его нарочитое, демонстративное пренебрежение к переговорам 22–23 июля, как и его провокационная речь, произнесенная вчера вечером на заседании Якобинского клуба, производит впечатление абсолютно неприемлемого. Теперь, по мнению Барера, Робеспьер перешел все возможные границы – и из сложного коллеги превратился в невыносимого. Как же поступить с Робеспьером? Похоже, люди, сидящие за зеленым столом, вплотную подошли к точке невозврата. На протяжении последних месяцев они последовательно отвергали предложения таких заговорщиков, как Лекуантр и Бурдон из Уазы. Помимо страха, который Робеспьер вызывает у своих коллег, здесь играет роль чувство коллективной солидарности, а также надежда на то, что он, как однажды выразился Ленде, в любом случае «сам выроет себе могилу»[264]. Однако вчерашняя речь Робеспьера породила новое, зловещее ощущение неотвратимости происходящего. Коллективный разум не мешкая приходит к заключению, что, так или иначе, их коллега является скорее помехой, чем полезным соратником. Его нужно остановить. Но как?

Единственный способ сбросить Робеспьера с его насеста – исключить его из Конвента. Это можно сделать одним из трех способов, ни один из которых не является легким. Первый – посредством прямого народного действия, т. е. посредством организации массовых выступлений в Париже наподобие journée 31 мая, – чтобы у Конвента просто не оставалось выбора. Похоже, это как раз то, что и сам Робеспьер подумывает использовать против своих врагов, и именно поэтому те, ощущая его популярность в городе, не решаются открыто бросить ему вызов. Это ведь Робеспьер может расхаживать с гордо поднятой головой – подразумевая, что общественное мнение – за него. Это он знаменитость, которая возбуждает толпу, а не они.

Второй способ заставить Робеспьера замолчать может показаться весьма очевидным, но на самом деле он чрезвычайно рискованный. Конвент имеет право тасовать состав правительственных комитетов, поэтому теоретически КОС может попытаться убедить депутатов пойти на этот шаг. Однако, попытавшись провернуть это, они мгновенно создали бы раскол в самом сердце правительства, что снизило бы его эффективность и, вероятно, обернулось бы против них самих. С этим вариантом они запросто могут проиграть, поскольку Робеспьер умеет нагнать страху на депутатов.

Третий способ состоит в том, чтобы поступить так же, как КОС весной 1794 года – когда нужно было избавиться от Дантона[265]. Последний был фигурой с огромным революционным авторитетом – возможно, даже большим, чем у Робеспьера сейчас, – но правительственные комитеты рассматривали его кампанию по ослаблению террора как угрозу. Они в срочном порядке распорядились арестовать его и его предполагаемых сторонников (включая бывшего школьного друга Робеспьера Камиля Демулена) под покровом ночи. Когда на следующий день об этом было объявлено Конвенту как о свершившемся факте, друг Дантона Луи Лежандр заявил о том, что депутат должен иметь право защищать себя перед Конвентом. Робеспьер обрушился на него со всей своей мощью – и буквально вогнал оппонента в дрожь. Затем Робеспьер и Сен-Жюст совместно составили против Дантона обвинительное заключение[266], где правдоподобные сведения чередовались