Падение Робеспьера: 24 часа в Париже времен Великой французской революции - Колин Джонс

в него секторы розничной торговли и транспорта. Эти изменения связаны с уровнем инфляции и благоприятствуют аграрным производителям, а не городским потребителям, несмотря на максимум. Закон о накопителях остается в силе и по-прежнему оказывает сдерживающее воздействие на местном уровне: любой, кто осуществляет экономическую деятельность, которую активисты в секциях посчитают несправедливой, рискует угодить в местные списки политических подозреваемых и может оказаться в тюрьме. Но должность комиссара по накоплениям исчезла, и экономические преступники[291] – лишь крошечная группа на скамье подсудимых Революционного трибунала. Вдобавок в марте 1794 года была упразднена парижская armée révolutionnaire: было сочтено, что она не столько способствовала торговле, сколько препятствовала ей, поскольку ее деятельность часто сводилась к умыканию товаров и общипыванию несчастных крестьян-фермеров. Теперь правительство пытается уговорить фермеров вернуться на парижский рынок.

Опасения, будто правительство, пытаясь найти баланс между социальной справедливостью и экономической жизнеспособностью, склоняется в пользу последней, подтверждается еще и сменой курса государственной экономической политики в том, что касается регулирования заработной платы. Повсеместное попустительство в отношении земледельцев и купцов сопровождается растущей суровостью в отношении рабочих. Правительство и частные работодатели, стремясь соблюсти интересы производства, внимательно следили за расходами на заработную плату. Теоретически максимум устанавливает потолок для заработной платы точно так же, как и лимит для цен; предполагается, что она будет на 50 % выше уровня 1790 года. В действительности максимум для заработной платы просто не был внедрен Коммуной Парижа. Это означает, что кривая заработной платы в городе, и вовсе не только в сфере военных производств, поползла вверх, не в последнюю очередь из-за нехватки рабочей силы, вызванной массовой военной мобилизацией. Рабочие, однако ж, все еще ощущали на себе прижимку[292] – и добивались повышения заработной платы с помощью петиций, забастовок, намеренного замедления работы и так далее. В феврале и марте коллективные акции устроили работники портов и представители других профессий. Печатники в государственных типографиях, прилегающих к дворцу Тюильри, также поддержали протесты – как и работники табачной промышленности, которые занимают бывший Отель де Лонгвиль, расположенный на противоположном от Тюильри конце площади Каррузель. После небольшого затишья возникли проблемы и с другими группами рабочих, особенно с работниками оружейных фабрик. Может показаться, что санкюлоты должны были поддержать подобные шаги. Но на поверку в вопросах трудовой занятости согласия меньше, чем можно было предположить: лидеры и основные идеологи санкюлотов склонны отдавать предпочтение владельцам мелкой собственности, а не наемным работникам. Кроме того, находящийся в Коммуне национальный агент Клод-Франсуа Пайян крайне отрицательно относится к агитации среди рабочих. Он бросает в тюрьму забастовщиков[293] по обвинению в нарушении общественного порядка, передает их в Революционный трибунал и тесно сотрудничает с полицейским бюро КОС. Он воспринимает военную мобилизацию промышленности как патриотическую кампанию, так что любое сопротивление снизу рассматривается как нарушение военной дисциплины и патриотического альтруизма. С точки зрения Пайяна, забастовки контрреволюционны, а забастовщики – враги народа.

Кроме того, проводимая правительством денежно-кредитная политика ухудшает положение как потребителей, так и рабочих. Главным ответом революции на финансовый кризис, ставший в 1789 году ее непосредственной причиной, было введение бумажной валюты, ассигната[294], обеспеченного национализированными землями церкви. Но правительство перманентно пыталось сдерживать его обесценивание. Осознавая, что чрезмерная эмиссия валюты подпитывает инфляцию, оно взяло на себя обязательство изъять банкноты из обращения, да еще и организовало настоящие спектакли – публичные сожжения бумажных денег: в газетах объявили, что сегодня в 10 часов утра в бывшем монастыре капуцинок на ассигнационном костре будут сожжены банкноты общим номиналом 20 миллионов. С другой стороны, прессы для печати ассигнатов никогда не простаивают[295]. И вообще, та суровость, которую Коммуна проявила этой весной по отношению к непослушным печатникам, отчасти объяснялась тем фактом, что работа многих из них состоит в печатании ассигнатов, без которых вся экономика застопорится.

В конце 1793 и начале 1794 года правительство усердно работало над тем, чтобы поддерживать ассигнат на плаву и внушить обществу веру в экономику. Тем не менее стоимость валюты по отношению к металлу снижаться не перестала, а либерализация экономической политики с весны 1794 года лишь ускорила падение курса ассигната. Заработная плата выдается бумажными деньгами, а те, у кого есть монеты, получают скидки. Таким образом, проблемы с валютой еще больше разжигают народное недовольство.

Жалобы на то, что революция не в состоянии обеспечить равные права, особенно настойчиво слышны среди тех, кто стоит натощак в очередях за хлебом.

Стоит отметить, – пересказывал шпион одно из прозвучавших в толпе мнений, – что, если бы все испытывали нужду в равной степени, можно было б в два счета доказать, что нехватка товаров – никакая не выдумка; и народ болтает, будто у кое-каких личностей карманы буквально набиты добром, тогда как тем, кто действительно революцию сделал, бедным патриотам, не хватает самого необходимого[296].

Народ жалуется, что простые парижане вынуждены довольствоваться соленой селедкой и овощами, в то время как богатые воротят нос даже от лосося и щуки, а restaurateurs de luxe подают им цесарок, паштеты, ветчину и индейку. Пока бедняки терпеливо стоят в очередях, богатые находят на черном рынке частных поставщиков и не вылезают из ресторанов с высокими ценами, где, заплатив звонкой монетой, вы можете за один присест проесть весь недельный бюджет. Самые модные заведения находятся в окрестностях дворца Тюильри, где собирается Конвент, особенно в Пале-Рояль и вокруг него (ныне Дом Равенства). Здесь за одними столами сидят финансисты, аристократические прихвостни и, что особенно возмущает увидевших это людей, депутаты из Конвента. Такое ощущение, что до сих пор одни правила существуют для богатых и другие – для бедных.

Более того, политика правительства, по-видимому, основывается на ошибочном предположении, будто беднякам только и нужен что один хлеб. Конечно, многим парижанам приходится обходиться хлебом с добавлением нескольких овощей и кусочков сыра, и с социальной точки зрения политически благоразумно сфокусироваться на обеспечении большинства французов основными продуктами питания. Но на протяжении XVIII века вкусы простых парижан изменились, так же как изменилось их потребительское поведение в отношении жилья, мебели, одежды и моды[297]. Люди не хотят, чтобы от них отделывались лишь основными продуктами. Такие продукты, как сахар, кофе и шоколад, некогда считавшиеся экзотическими колониальными товарами, пополнили перечень основных продуктов питания. Симптоматично, что, едва вступив в КОС в июле 1793 года, Робеспьер[298] настоял на включении кофе в максимум – на том основании, что данный напиток стал скорее народной необходимостью, чем аристократической роскошью. Однако блокада французских портов британским Королевским флотом привела к тому, что многие из этих продуктов оказались в дефиците и подорожали. А люди, когда видят, что элита платит огромные, явно превышающие порог максимума суммы, недоступные для более бедных домохозяйств, меняют отношение к происходящему: то, что было всего лишь досадой, перерастает в гнев. Большинство голодных бунтов в Париже начиная с 1789 года фактически вспыхивали вовсе не из-за хлеба (например, из-за мыла и сахара, как это было во время продуктовых беспорядков в феврале 1793 года). Народное недовольство неравным распределением также влияет на отношение к заключенным в городских тюрьмах. Складывается неприятное ощущение, будто аристократы за решеткой могут позволить себе жить куда лучше, чем патриотические санкюлоты, которые их туда посадили. Такого быть просто не должно. В том, что касается потребления продуктов питания, равенство, проповедуемое Революционным правительством, похоже, недостижимо. Основанная на морали экономическая модель с ее очередями за хлебом и рабочими местами очевидным образом вступает в противоречие с деятельностью правительства, которое усиливает централизованный контроль над рабочими и потребителями, одновременно ослабляя правила торговли и предпринимательства в интересах независимых фермеров, торговцев и производителей.

Гнев порождает протест[299]. «Мы умираем с голоду, – зафиксировал жалобы одного из рабочих полицейский сыщик, – а они издеваются над нами, произнося красивые речи». Это преувеличение, ибо недостатка в хлебе не наблюдается; но мяса, молочных продуктов, масла и жира для свечей в настоящее время не хватает. Хотя откровенный роялизм встречается редко, ворчание по поводу экономических проблем часто приправлено ностальгией по лучшим дням. Время от времени раздается контрреволюционный голос: «Чертова республика, так ее растак,