Падение Робеспьера: 24 часа в Париже времен Великой французской революции - Колин Джонс

лишила нас всего». Радикалы утверждают, что лучший способ вернуть городу изобилие – поставить по гильотине на каждом перекрестке[300]. В марте кто-то испортил плакат КОС, вывешенный на оружейном заводе, – неизвестный вандал вывел под именами Приёра из Кот-д’Ор и Робера Ленде такие эпитеты, как «глупые скоты», «обманщики народа», «воры» и «убийцы», а под именем Робеспьера – ни много ни мало «каннибал». Революционное правительство и Коммуна продолжают наперебой выражать возмущение поступками, которые они приписывают «интриганам», «аристократам» и им подобным. Но виновные так до сих пор и не найдены.

Существует явная опасность того, что Революционное правительство утратит связь с парижанами, которые, в конце концов, и привели его к власти. Два недавних события подчеркивают эту вероятность. Первое связано с великой победой французов при Флёрюсе 26 июня. Разгорелся неподобающий спор относительно того, как следует отмечать этот республиканский триумф. Известие о победе вызвало спонтанные народные празднества по всему Парижу. Вечерами жители города покидали свои дома и устраивали импровизированные уличные вечеринки, продолжавшиеся почти до полуночи, и все участники приносили свою долю еды, вина и свечей. Эти «братские банкеты»[301], как их быстро прозвали, сыграли свою роль в распространении патриотического милитаризма, существовавшего и до 1789 года, но усиленного нынешним конфликтом с поддерживающими Старый порядок европейскими странами.

Поначалу власти приветствовали эти новые и довольно трогательные праздничные проявления народного патриотизма. Одна газета хорошо уловила настроение, назвав их «первым наброском того образа счастья, которое будет представлять республика, когда победит всех своих врагов»[302]. Тем не менее национальные и муниципальные власти без промедления вмешались в ситуацию. Национальный агент Пайян в Коммуне выступил с резкой критикой банкетов, интерпретируя их как свидетельство аристократического заговора, цель которого – подорвать доверие к Революционному правительству: санкюлотов таким образом якобы поощряют хорошо думать о тех самых людях, с которыми им следует расправиться. Вера в то, что война скоро закончится, вопит Пайян, есть контрреволюционный заговор: «Вы насладитесь сладостью мира только после того, как сбросите всех этих потенциальных друзей мира в их могилы». Возможно, на Робеспьера повлияло мнение шпиона КОС Русвиля: пиршества «сопряжены с большим потреблением и способствуют распространению безнравственности и распутству». Робеспьер заключает, что братские банкеты есть не что иное, как пример того, как «нечистая порода» обманывает «добродетельных людей». Он и Барер решительно поддержали Пайяна в Конвенте и Якобинском клубе.

Второй эпизод, который свидетельствует о растущих разногласиях между правительством и народом, – это решение впервые ввести в Париже максимальный потолок заработной платы[303]. В других местностях Франции введение максимума касалось как цен, так и заработной платы, но в Париже Коммуне удалось отсрочить введение законодательных ограничений в отношении жалованья. Именно Коммуна стоит в авангарде перемен. Не далее как 5 июля она признала необходимость этой меры в контексте продолжающихся протестов рабочих по всему городу и опасений КОС по поводу производственных затрат на военную продукцию. Новая сетка заработной платы была составлена и опубликована всего за несколько дней до этого, 23 июля (5 термидора). Коммуна приложила все усилия, чтобы как можно быстрее распространить ее по секциям. Ее появление моментально вызвало шок, поскольку новые потолки заработной платы вступают в противоречие с возможностью повышать ее в соответствии с растущими ценами, и, по сути, означает массовые сокращения заработной платы уже сейчас. Дневная заработная плата плотников сократится более чем вдвое, а у самых высокооплачиваемых кузнецов на оружейных заводах – почти на две трети (к счастью, работники не знают, что, тогда как их заработная плата регулируется подобным образом, жалованье национального агента Пайяна[304], а также офисных работников КОС вот-вот будет значительно увеличено).

Среди трудящегося населения, в связи с принятием нового закона, поднимается недовольство, которое кое-где уже перерастает во вспышки ярости и открытую демонстрацию недоверия. 24 июля плотник Франсуа Ла Флеш, который ведет дела в районе предместья Монмартр, сообщил сорока своим рабочим, что впредь он должен будет платить им в соответствии с новым потолком заработной платы, то есть – в два раза меньше действующей ставки. Сегодня утром он собирается пойти на собрание руководителей своей секции, чтобы сообщить им ответ своих рабочих. Он утверждает:

– Если продукты продаются по цене, установленной максимумом, они будут работать, но, пока продукты продаются выше цены максимума, ни о какой работе речи не идет[305].

И действительно, работники объявляют забастовку. Более того, это может оказаться лишь верхушкой айсберга. Ибо Коммуна получает сообщения о том, что сегодня, 9 термидора, запланирована крупная демонстрация против введения потолка заработной платы.

Ясно, что союз монтаньяров и санкюлотов, заключенный в середине 1793 года, ждет испытание на прочность. Победа при Флёрюсе поставила на повестку дня вопрос о том, сколь долго должен продолжаться режим чрезвычайного положения, введенный Революционным правительством. Общество действительно испытывает негодование по поводу потолка заработной платы, но именно Коммуна, а не правительственные комитеты или Конвент подвергается наибольшему количеству нападок в связи с этим – как, впрочем, и по поводу запрета на братские банкеты. И именно общенациональному, а не муниципальному правительству рукоплещет народ за успехи на полях сражений.

6:00

КВАРТИРА РОБЕСПЬЕРА, УЛИЦА СЕНТ-ОНОРЕ, 366

Робеспьер – жаворонок. Меблировка в его маленькой арендованной комнате наверху в доме Мориса Дюпле скудная[306], а обстановка строгая: стол, четыре стула, несколько плотно заставленных книжных полок и много стопок с документами. И разве что кровать, застеленная голубым, с белыми цветами, покрывалом, перешитым из одного из старых платьев мадам Дюпле, создает ощущение домашнего уюта. Днем дом оказывается в полном распоряжении Робеспьера. Члены семейства Дюпле оборудовали на первом этаже маленькую боковую комнату, которую он использует в качестве личного кабинета, и ему всегда рады в семейных покоях. Его привычка, еще со времен жизни в Аррасе, заключается в том, чтобы вставать рано и работать примерно до 8 часов утра; затем он приступает к утреннему туалету и облачается в повседневный костюм. В этом смысле в 27 июля 1794 года – Робеспьер склонен инстинктивно считать дни старым календарем – нет ничего особенного, обычная рутина.

Робеспьеру повезло начать День шелковицы, 9 термидора II года, в квартире, которая, по его мнению, была буквально создана для того, чтоб он в ней поселился, в доме человека, которого он считает родственной душой. Когда Робеспьер возвращается на Сент-Оноре, к Морису Дюпле, он оставляет большую часть своей публичной личности политика за дверью. В доме под номером 366 он каждый день сталкивается с материальным, ощутимым и достойным внимания образцом трудолюбивых, патриотичных «добродетельных людей», которых он восхваляет в своих речах. Хотя Дюпле гордится своим санкюлотством, он никакой не мошенник, а честный трудяга. Родившийся в горной деревушке в Оверни, в юности он перебрался в Париж, где со временем сколотил состояние. Он вложил прибыль от плотницкой мастерской в недвижимость, приумножив активы. Теперь он укрепляет свой политический и социальный статус, приютив у себя знаменитого Робеспьера. Несомненно, именно по распоряжению Робеспьера он с конца 1793 года был присяжным в Революционном трибунале. Политическая карьера Дюпле также способствует его успехам в делах. Якобинцы обычно относятся к предпринимателям с подозрением, но приверженность Дюпле республиканскому делу возводит его в ранг тех, с кем Революционное правительство может сотрудничать. Он получает заказы на проведение революционных праздников, которые теперь украшают календарь. Брус для строительства[307], вероятно, хранится во дворе, куда выходят окна спальни Робеспьера.

Морис Дюпле заботится о своем арендаторе как нельзя лучше. Он и его жена – обоим за пятьдесят – содержат комфортное и весьма уютное домохозяйство. С ними живут трое из их пятерых детей: Элеонора и Виктуар, а также их брат-подросток Жак-Морис, младший в семье. Муж дочери Софи, юрист из Оверни Антуан Оза[308], в настоящее время служит комиссаром армейского транспорта на Северном фронте, и в этот момент пара проживает неподалеку от места его службы. Сестра Элизабет замужем за лихим голубоглазым молодцом Филиппом Леба