Падение Робеспьера: 24 часа в Париже времен Великой французской революции - Колин Джонс

1793 года и с тех пор претерпевшая множество поправок и дополнений. Смысл максимума состоит в том, чтобы привить торговле мораль и революционный дух: цены и прибыль фиксируются на основе принципов прозрачности и справедливости. Цена на все товары, считающиеся товарами первой необходимости, устанавливается на основе надбавки в размере 33 % к ценам 1790 года плюс надбавки, покрывающие транспортные расходы и обеспечивающие прибыль оптовых и розничных торговцев. Он должен помочь сдержать обещания, данные городскому потребителю, за счет сокращения социального неравенства и создания торговли, которая следует принципам моральной экономики: справедливость здесь важнее свободы.

Летом 1793 года, под сильным давлением санкюлотов, требовавших жестких действий[283] против не только родовой аристократии, но и влиятельных богачей, были приняты строгие меры, гарантирующие принудительное соблюдение норм максимума. Во-первых, закон от 26 июля 1793 года, который сумел протолкнуть Колло д’Эрбуа, предусматривал смертную казнь за накопление и сокрытие товаров; соответственно, были учреждены должности так называемых «комиссаров по накоплению» (commissaires aux accaparements). К каждому из 48 районов Парижа был приписан свой комиссар, занимавшийся организацией рейдов на богатых купцов, которые пытались нажиться на искусственно завышенных ценах. Во-вторых, в начале сентября было создано специальное 7-тысячное «народное ополчение» (armée révolutionnaire), состоявшее в основном из радикальных санкюлотов; в него же влилась и существенная часть городских артиллерийских рот. Ополченцы рыскали по окрестностям столицы, принуждая крестьян везти свою продукцию на рынок, и, именем революционного террора, либо реквизировали товары, либо заставляли продавать их по низким ценам.

Членом КОС, на которого была возложена особая ответственность за обеспечение функционирования максимума, а также за руководство экономической политикой в целом, был Робер Ленде[284], в высшей степени собранный и эффективный администратор. Полагая, что чрезвычайные обстоятельства оправдывают особые меры, он взялся реализовывать полномасштабную политику реквизиций. Одним из элементов этой политики является практика конфискации припрятанных товаров, обнаруженных дома у того или иного человека. Например, несколько недель назад были конфискованы припасы гражданина Дюси, оптового торговца, проживающего на улице Тур в секции Тампля, и буквально вчера принадлежавшие ему мешки с мукой были отправлены на Ле-Аль для продажи по максимальной цене, в то время как другие бакалейные товары (рис, вермишель, чечевица, бобы и т. д.) переданы в Отель-Дьё, чтобы накормить больных бедняков. Однако реквизиции подлежат не только товары. В распоряжение государства также попадает имущество, ранее принадлежавшее церкви (национализированной в 1790 году) и эмигрантам.

КОС имеет право реквизировать как рабочую силу, так и имущество. В основе такого рода практики лежит важнейший закон от 26 августа 1793 года, согласно которому вводится levée en masse, по сути подразумевающий насильственную мобилизацию трудящихся для нужд войны. Это касается не только набора в армию, но и поставок рабочей силы для отраслей, связанных с войной. При монархии парижские предприниматели обслуживали состоятельных горожан, и в их ассортименте преобладали модные вещи, предметы роскоши, а кроме того, они оказывали услуги, связанные со строительством и обеспечением продуктами питания, плюс другие, самого широкого спектра. С 1793 года правительство начало подталкивать квалифицированных специалистов из этих секторов к переходу в сферу оружейного производства. «Париж при Старом порядке торговал модным барахлом, побрякушками и безделушками, сверкающими бантами и мебелью», – провозгласил Барер. Теперь же, напротив, «республиканский Париж станет арсеналом Франции». «Хватит слесарям делать замки»[285], – провозгласил Бийо-Варенн, в унисон со своим коллегой. «Замки свободы – это штыки и мушкеты».

Под патронажем КОС было создано центральное учреждение, «Парижская мануфактура», которое должно было контролировать и направлять эти масштабные преобразования. Ради этой миссии было реквизировано немало собственности и привлечено множество рабочих, которым предстояло трудиться под общим руководством генерального контролера КОС по вопросам вооружений Приёра из Кот-д’Ор, который также мобилизовал виднейших ученых и инженеров для помощи в стандартизированном производстве, контроле качества и повышении эффективности. На площадях теперь обустроены сотни кузниц и литейных цехов. Кроме того, по всему городу открылись новые мастерские, а большая часть отделочных работ выполняется на лодках, пришвартованных у острова Сите. Перерабатывающие заводы в аббатстве Сен-Жермен-де-Пре, в Люксембургских садах и на пороховой фабрике в Гренеле, сразу за Марсовым полем, снабжаются селитрой, которую целые отряды пылающих задором ополченцев соскабливают со стен подвалов во всех 48 парижских секциях. Производство пороха во Франции в шесть раз превысило уровень 1790 года. В первом порыве энтузиазма правительство поставило задачу производить тысячу ружей в день. Собирать удается только 500 в день, но в любом случае, особенно если учесть еще отлив пушек и пошив сапог и униформы, Париж – передовой центр военного производства в Европе[286].

Промышленная политика правительства в Париже направлена исключительно на организацию производства, а это означает, что другим вопросам часто не уделяется должного внимания. Развертывание тяжелой промышленности прямо посреди города усугубляет и так свойственные отдельным улицам и целым районам грязь, шум, зловоние и антисанитарию. Ухудшение городской среды особенно заметно в престижном предместье Сен-Жермен. Элегантные бывшие дома эмигрировавших дворян – находка для правительства, подыскивающего свободные площади под фабрики.

Революционное правительство гордится тем, что представляет собой воплощение народной власти, поэтому благополучие парижан – его ключевая забота. Во многих отношениях то, чего оно сумело добиться в городе с учетом крайне неблагоприятных политических и материальных обстоятельств посредством своего рода командно-административной экономики, по-настоящему замечательно. Огромные армии обеспечиваются снабжением на всех фронтах, при этом уровень занятости в Париже высок, а в магазинах есть хлеб. «Мы были бы настоящими гаденышами, – услышал полицейский шпион от одной из жительниц густонаселенного района Куртий на востоке города, – если бы мы не любили наш [sic] Конвент»[287].

Эти слова отражают в целом высокий уровень поддержки эгалитаристских целей Революционного правительства в городе. Комментарий шпиона КОС Русвиля о том, что жители Парижа сохраняют доверие к Конвенту, в целом соответствует действительности. Существует неявное, подспудное признание того, что материальные жертвы приемлемы, если они позволят выиграть войну против Европы. Отчасти это признание того, что французские армии борются за спасение социальных и политических завоеваний революции: отмену феодализма, личные и экономические свободы, демократические процедуры, представительное правление и все прочее. Также это объясняет и количество парижан в составе этих армий. Париж в 1792–1793 годах дал больше добровольцев, чем любой другой город, а затем в 1793–1794 годах, в ходе всеобщей мобилизации, выставил еще больше. Во многих парижских семьях под ружьем находится хотя бы один член семьи, а то и больше. Те, кто посещает публичные галереи Конвента, знают, что самые громкие аплодисменты дня всегда раздаются тогда, когда приходят известия о военных победах. Обычно эти новости озвучивает Барер, который умеет добавить им блеска и подрасцветить их в своих волнующих речах, которые он называет своими carmagnoles[288] (карманьола – франтоватый, броского вида жакет, популярный в годы Французской революции). Если вчерашняя речь Робеспьера стала событием, взволновавшим людей на депутатских скамейках, то произошедшее дальше заставило буквально завыть от восторга галереи: были продемонстрированы неприятельские штандарты, захваченные при осаде Ньюпора в Бельгии. Когда их развернули, Робеспьер, возможно, уже покинул зал – и пропустил начальную реплику Барера в его праздничной карманьоле: «Да будет проклят тот день, когда об успехах наших армий здесь будут слушать с равнодушием», – и такое ощущение, что эти слова он адресует именно своему коллеге. Какое бы впечатление все это ни производило на Робеспьера, народная жажда военных побед поистине неутолима[289].

Кровавые жертвы, которые парижане приносят на фронте, оправдывают необходимость затянуть пояса дома. Более того, все сильнее осознание того, что необходимость затянуть пояса должна быть требованием, касающимся всех. И когда само правительство, учредившее максимум, начинает дистанцироваться от имплицитных принципов социального равенства, – это становится проблемой. После ликвидации левого эбертистского движения весной 1794 года Революционное правительство склонялось к тому, чтобы последовать аксиоме Бертрана Барера: целью политики должно быть поощрение торговли, а не ее уничтожение[290]. Были внесены существенные изменения в максимум, чтобы обеспечить большую свободу и включить