Дикая собака - Пекка Юнтти

Я смотрел на дорожную обочину. Под снегом, потемневшим на склонах, уже виднелся коричневый песок, в ямах плескалась вода. Зима завершалась. Это означало конец моей работе и мечтам. Я должен уехать, и отправиться можно было только в одном направлении.

Когда отец позвонил по поводу места работы, я поблагодарил его. На секунду показалось, что стало легче. Будет хоть что-то определенное, когда работа на севере закончится. Встану опять на правильные рельсы. Однако сейчас даже мысль о шахте перекрывала кислород.

Что, если застряну там, останусь наслаждаться дарами профсоюзных переговоров о надбавках, длительными отпусками и свободными оздоровительными неделями? Есть ли оттуда обратная дорога? Сколько раз человек может подняться наверх из такой глубокой ямы? Что, если там окажется инженер-стажер, какая-нибудь Туйя, чьи брюки с задними карманами чудесно сидят на бедрах, а гладкое лицо при улыбке украшает очаровательная ямочка, и нам повезет с ночными сменами и вечерними под менами, и с этого начнется пожизненный спуск по склону?

Туйя получит постоянное место работы прямо перед началом ожидания нашего первенца. Я пойду работать в две смены, потому что уникальный проект дома на выжженном поле среди сотни других подобных домов требует денег. Все у нас будет замечательно, Туйя в обиходе потихоньку превратится в Туссу[21], и я снова и снова буду рассказывать ей историю о Тайсто из третьей смены, который на людях назвал Туйю Раатикайнен именно так – Туссу. Мужики в шутку придумали эффектной женщине прозвище и пользовались им за ее спиной, но Тайсто не понимал двойного смысла, да и в остальном не сильно разбирался, вот и назвал Туйю в лицо этим бранным словом. И моя Туйя будет смеяться над этой шуткой, и жизнь на мгновение покажется прекрасной и легкой, пока мы вдруг не осознаем, что застряли в шахте и в этом среднестатистическом доме, и заметим, что стареем и превращаемся в одряхлевшие развалины. У одного астма, полученная на производстве, у другого от сидячей работы изношены позвонки.

Но если не было другой разумной альтернативы? А ее не было, и это казалось жутким. Не с этого ли начинается разрушение? Что думаем о разумном, когда стоит просто начать жить? Кроме того, кто определяет разумное? Почему считается разумным всю жизнь сидеть в кабине машины в вечной темноте, когда можно каждое утро наблюдать восход солнца, а после ночного снегопада вдыхать ноздрями запах мороза, аромат свежести? Кто придумал, что получать стабильный доход любой ценой разумнее, чем свободно бродить по просторам Севера?

Мощный гул прокатился по воздуху. Эхо повторило его дважды. Я вздрогнул и выскочил из машины так быстро, что ударился лбом о дверную раму. Откуда пришел звук? На мою мысль кайра ответила сразу же. Второй выстрел эхом прокатился в сопках. Звук доносился прямо со стороны следа, оставленного Наноком.

Айла

1947

Дверь на крыльце открывается, и кто-то стряхивает обувь, топая по полу. Я вытираю руки о передник и выхожу из кухонного закутка в горницу. Отец поднимается и сидит на полатях в полном недоумении. Он отдыхал там после еды.

– Аа-а, Мауно, – говорит отец, и звучит это так, как будто со сна он еще не все понимает.

– Пришло письмо Айле… Подумал, что если принесу заодно… – говорит Мауно, как-то неловко протягивая конверт. У Мауно растут усы и пушок на щеках. Он говорит теперь так же, как если бы это доносилось из колодца, – такой же грохот. Он так забавно передвигает свои длинные, как палки, худющие ноги. Похож на кроншнепа. Я улыбаюсь и благодарю его. Мауно отвечает пожалуйста и направляется вначале к самой дальней в избе скамье, где он всегда сидел ребенком, но отступает к дверям и садится на табурет.

Я сажусь к окну, раскрываю письмо и начинаю читать. Это от Вяйнё.

Отец спрашивает у Мауно, откуда он пришел, и тот говорит, что из церкви. Отец интересуется, что там, Мауно отвечает, что сахар и мука для матери, но были уже только остатки.

– Трудные времена, – подытоживает отец и спрашивает, был ли Мауно в Швеции. Мауно с трудом улыбается. Это смешит отца. Он говорит, что не обо всех поездках стоит вслух разглагольствовать в деревнях.

– Вяйнё пишет, что едет на север, – говорю я.

– Ну, я знал, что он не будет долго отсутствовать, – произносит отец.

– На лесозаготовки. Говорят, что там не хватает мужчин и хорошая выработка. Он планирует по ехать на сопки восточнее и по дороге завернуть домой.

Лицо папы вытягивается. Он встает, подходит к окну и взъерошивает волосы. Мауно рассказывает, что и в церкви говорили о лесозаготовках.

– Парни Рейникка туда собираются, говорят, на сопке Коппеловаара начнут сразу же, как только открытые болота замерзнут.

Отец смотрит на Мауно. Его глаза вспыхивают.

– Ай, с Коппеловаары начнут. И все под бритву, конечно. Всю сопку опрокинут, а затем к следующей. Слышали мы, что они делают в кайре Айри и на юге. Как же, и Вяйски туда же, боже мой.

– Из-за этих военных репараций требуется рубить лес, – говорю я. Отец нервничает.

– Всегда найдется какая-нибудь причина. Всегда есть причина прийти и все разрушить. Боже мой, пять лет лежали в окопах в крови и дерьме из-за этого чертова государства, и вот награда. Во имя отечества, черт возьми.

Отец выбегает из дома, двери хлопают. Никогда не видела его таким злым. Мауно осторожно смотрит на меня и опускает взгляд на свои ботинки.

– Что же с этим поделать, – говорит он.

– Хочешь пресного хлеба и стакан пахты? Я взбивала масло.

Мауно улыбается так, что становятся видны его желтые, покрытые налетом зубы.

– Конечно, можно, – отвечает он. – Только не пахты. У меня в рюкзаке кофе из Швеции. Может, сваришь?

Самуэль

Апрель 2009

Я остановился на лыжах рядом с болотом и сдвинул с потного лба шапку. Оценил размеры открытого пространства, по окраинам которого топорщились повидавшие жизнь ели-свечки, и подумал, как много придется попыхтеть для того, чтобы пересечь его на лыжах. Утренний мороз покорился силе солнца, и теперь снег прилипал к лыжам.

Лиса оставила на закраине болота цепочку следов. Черный дятел-желна выстукивал барабанную дробь по сухостою на склоне поросшей соснами сопки, которая возвышалась поодаль от меня. Видел пролетевшего между коричневыми стволами дятла, мелькнувшего беззвучно, как черный призрак. Из густого ельника, словно из укрытия, показалась на ветке кукша, решив, вероятно, поговорить.

– Что знает птица счастья о Лапландии? – спросил я ее, и она наклонила голову. – У меня, кажется, из этого дела ни черта не выйдет.

Задача была слишком