Дикая собака - Пекка Юнтти

преследовать собаку. Нанок, как и северный олень, был полудиким, но абсолютно неправильным образом, ибо человек единолично определил, кому разрешено быть наполовину с человеком и наполовину с лесом.

Я снял лыжи, бросил рюкзак на землю и вытащил походную лопату. Я не смогу этого объяснить. Объяснять было нечего. Всякое случалось, когда поблизости обитала росомаха. Эти звери от природы таковы, что убивают, сколько могут, и под конец из головы делают игрушку, которую катают по сугробам, как футбольный мяч. Или, может быть, это рысь поработала. Большой кошке снег не помеха, она умеет настичь свою жертву.

Вырыл яму в снегу рядом с тушей, схватил оленя за копыто и перетащил на дно, затем заровнял снегом. Я был как медведь, прикрывающий свою добычу. А ведь это вполне мог оказаться и медведь. Сделал каждому оленю свою снежную могилу, заровнял их. Посмотрел на лиловое небо и попросил, чтобы пришла еще одна большая метель и спрятала следы, чтобы небо заполнилось хищными птицами-падальщиками, которые в компании с лисами сделали бы свое дело, а затем и лето с талыми и дождевыми водами смыло бы останки в Тенгелиё и оттуда на пороги Торнио, и тайна была бы похоронена в море[22] – конечно, это надежное место.

Когда работа была сделана, руки у меня дрожали. Я пристегнул лыжи. Собрался уходить, но решил вернуться еще раз к спрятанным захоронениям. Откопал головы оленей, отрезал ножом уши, одно за другим, и бросил в рюкзак. В нем исчезнут сделанные человеком метки принадлежности. Ухо за ухом – и собственность человека превратилась в собственность леса. Одомашненный олень стал северным оленем. Кто мог бы рассердиться из-за их смерти? Судьба оленя принадлежала лесу, а лес не смотрит на умерших свысока.

Я пошел по собачьему следу вдоль ручья. Он петлял из чащи в болото, за которым в нескольких километрах пара горных хребтов, как пухлая грудь, вздымалась к пылающему алому небу. Кое-где ручей уже был свободен ото льда, и я чувствовал запахи, напоминавшие о лете. Шел на лыжах несколько часов после того, как покинул место убийства северных оленей. Не знал зачем. Почему-то казалось важным продолжить идти на лыжах. День клонился к вечеру, но я не торопился уходить, потому что следы не уходили вглубь кайры. Они кружились вокруг тех же сопок, огибая их пологими кругами. Я успел бы отсюда к машине до наступления темноты, даже вечером.

Стая воронов пролетела передо мной, обогнув с левой стороны. Слышал их тоскливые крики. От падали к мертвечине. Это ли был дух игры в настоящее время? Кого он теперь убивает, размышлял я. Как вдруг увидел, что невдалеке от плотно утрамбованного склона след отклонился в сторону. Среди натоптанных воронами и лисицами следов торчали из сугроба изогнутые ребра крупного животного. Некоторые уже были полностью очищены и напоминали белый арочный свод. Ветер раскачивал на показавшихся из-под снега карликовых березах белые и коричневые катыши коры. В сугробе виднелись толстый рог и два набухших соска вымени, покрытые защитной сеточкой. Корова.

От туши отходила едва заметная старая лыжня – к югу, в сторону дороги. Моя лыжная палка попала в пустоту, глубоко провалилась и сломалась на части. Я вскрикнул от испуга. Заглянул в сделанное палкой отверстие и увидел толстые железные дуги. Огляделся. Вокруг туши – обрезанные и вбитые в землю стволы деревьев, похожие на сваи, а у их основания плавали в снегу толстые цепи.

Я осторожно выбрался из образованного стволами круга, стараясь отойти подальше. Подъехал к ближайшему стволу, выкопал цепь у его основания и дернул наверх из сугроба. На конце цепи был капкан. Сделал из молодой ели копье и ударил по ступеньке срабатывания. Куски дерева разлетелись по сторонам в направлении болота. Вытащил наверх следующую ловушку, затем еще одну. Шел от ствола к стволу и, когда сделал всю работу, трясся от ярости.

Дьявольские твари.

Айла

1948

Замечаю Вяйнё, лишь когда он ставит лыжи к косяку на лестнице.

– Мама, Вяйнё пришел! – кричу я и бегу навстречу. Обнимаю брата уже на ступеньках. Его толстая войлочная куртка в инее, а усы совершенно белые. – Ты приехал, – говорю ему и толкаю в дом перед собой, чтобы успеть незаметно смахнуть с глаз слезы.

Мама ждет в избе. Она стоит на тряпичном коврике, скрестив руки. По ее мнению, не годится начинать здороваться через порог, даже если сын воевал и не был дома уже много лет.

– Здесь моя любимая мамочка, в добром здравии, – говорит Вяйнё, и звучит это очень по-фински. Мама протягивает руки, Вяйнё наклоняется, чтобы обнять ее. Я и не помнила, что он такой ужасно длинный. От волнения мама долго не может ничего сказать, а когда, наконец, начинает говорить, то упоминает о том, что у нее ужасно чесался рот, и она все утро думала, кто придет. Затем упрекает себя, что не могла догадаться о приезде Вяйнё, поскольку все думали, что он не приедет зимой, хотя в письме обещал. Вяйнё говорит, что не хватало времени.

– Были такие хорошие подряды на лесозаготовках, что теперь появились деньги на постройку дома.

– Ай, на постройку дома, – повторяет мама.

– Да, так мы думали с Марией, в Лапинъярви, или, как они говорят, Лапптряск. Мария с детства говорила по-шведски. Там, на другой стороне их пшеничного поля, на опушке леса, думали мы.

– Что же на краю пшеничного поля, – говорит мама, и по выражению ее лица не понять, радуется она этому или печалится. Вяйнё намеревается полностью перебраться на юг.

Вижу фигуру отца на обрыве. Он возвращается с подледной рыбалки сетью, идет на лыжах, толкается одной палкой, в другой руке держит пешню. Его рюкзак болтается из стороны в сторону. Он останавливается посмотреть на лыжню Вяйнё, которая соединяется с его лыжней из дома.

– Папа, – говорю я. Вяйнё вскакивает к окну и тут же, обернувшись, смотрит на нас. Мама нервничает и начинает суетиться. Она вытирает стол, подбрасывает дров в печку, ставит кружки на стол так, что воздух в избе звенит.

Отец стряхивает снег и заходит. Кажется, что его проход от крыльца в избу длится целую вечность. Вяйнё неуклюже, как копер, стоит посреди избы. Дверь открывается. Отец вытирает обувь на коврике, поглядывает на Вяйнё, но ничего не говорит.

– Здравствуй, папа, – выдавливает Вяйнё.

Отец пристраивает на стену рукавицы и меховую фуражку, ставит рюкзак в кухонный закуток, возвращается к стене, снимает сапоги и, наконец, начинает говорить.

– Вяйски вспомнил еще место.

– Ну конечно, в своем родном доме, – говорит Вяйнё, и его