Морской царь - Евгений Иванович Таганов

Беспокойство вызывал также возможный распад Курятника, что женщины рано или поздно вдрызг разругаются между собой. Но нет, Курятник оказался нужен и «курицам». Теперь, когда князь больше проводил времени в Ставке, чем в Дарполе, туда следом за ним перебрались и дарпольские воеводы, и «курицы». Лидия даже перевела в Ставку свою детскую школу. Евла свои мастерские перевести не могла, но приспособилась управлять ими на расстоянии, наведываясь каждый день в Дарполь на пружинной колеснице, а в Ставке якобы закупая кутигурскую шерсть. Да и Эсфирь вместе с Корнеем и толмачами-писцами тоже выставили свои шатры и «корзины».

Таким образом зимнее полутысячное население Ставки за считанные дни превратилось в стан для трёхтысячного разнородного племени. Отныне здесь уже проходили все советы, войсковые построения, боевые игрища и главное торжище. Если полгода назад кутигуры выражали неудовольствие по поводу нахождения в Ставке дарпольских людей, то теперь напротив были рады, что весь центр княжества переместился к ним.

Совершенно равнодушное отношение Дарника к происхождению окружающих его людей и строгое наказание к тем, кто вздумает обижать инородцев, приносило свои плоды: каждый видел, что всех в Князьтарханстве ценят только по их личным заслугам, и никак иначе, поэтому мог выбирать сам, что ему лучше: жить по старинке в своём отдалённом кочевье, наведываясь в Ставку и Дарполь от случая к случаю за покупками и развлечениями, или всеми силами постараться внедриться в круг служивых «княжьих людей». А для этого всего-то и надо лишь немного освоить общий «толмачский» язык, да доказать свою полезность Князьтархану и его ближнему окружению.

Установившаяся невыносимая жара диктовала свои законы: вставать с порозовевшем на востоке небом, стремительно делать всё задуманное и в полдень на три-четыре часа куда-нибудь прятаться под навес или войлочную крышу, чтобы вечером уже доделывать вторую половину работы. Впрочем, прятались в полдень не все, словенская молодёжь подала дурной пример и в полдень часть инородцев вместе с ними перебиралась к реке, чтобы тешить себя лежанием в парной воде под каким-либо кустом или ракитой. Отдал долг сему удовольствию и Дарник. Сначала купался с воеводами, но их голые тела лишь раздражали князя, и вскоре он приохотил к этому делу Курятник. Смотреть на телеса чужих жён, Калчу с Эсфирью, ему как-то не хотелось, поэтому велел всей пятёрке «куриц» облачаться в длинные полотняные рубахи и только так входить в воду. Сам тоже деликатничал, совершал речные заплывы обязательно в нижних портках.

Скоро у них появилось любимое место, малая отмель речного островка, куда «курицы» переправлялись сначала с помощью князя, а потом уже и сами по-собачьи, и затем, лёжа в освежающей воде под зелёной листвой, проводили свои беседы. Ни Корней, ни полюбовники Калчу, ни гриди-охранники на их отмель не допускались, следили как князь с «курицами» любезничает и хохочет только издали. К этому времени у каждой из советниц образовался свой круг наперсниц, готовых жадно ловить каждое слово с княжьих посиделок, что позволяло Дарнику отправлять через «куриц» нужные послания дарпольцам быстрее, чем через доносчиков Корнея. Если же что-то слишком откровенное вызывало у горожан недовольство, то всегда можно было сослаться на пресловутую бабью брехню, мол, это они захотели такое предположить, а когда предположили, решили, что так и было сказано, и выдали уже за подлинные княжьи слова. В свою очередь интерес наперсниц побуждал и «куриц» допытываться «важного и секретного», а князя — делать необычные признания.

Зачин обычно подавала Лидия, держа в голове продолжение «Жизнеописания словенского князя», которое она никак не могла закончить.

— А ты завидовал кому-нибудь когда-либо? — спрашивала вдруг она, усаживаясь по грудь в воде так, чтобы ни на что лишнее не отвлекаться. — Сейчас-то ты вряд ли кому завидуешь, ну, а раньше, в самом начале? Если не хочешь говорить — не надо.

Остальные матроны тоже замирали, любопытно поворачивая головы.

— Знаешь, я всю жизнь честно пытался кому-нибудь позавидовать, но у меня ничего не получалось.

На это «курицы» начинали недоверчиво гудеть, выражая своё слушательское недоверие. Приходилось дополнительно пояснять:

— Во-первых, завидовать прежним героям не имело смысла — они-то давно мертвы, а я жив, значит, ещё могу совершить что-то заоблачно великое, во-вторых, завидовать ныне живущим тоже как-то не выходило: мои мысли, ощущения, устремления всегда были настолько яркие и безудержные, что я даже к хазарскому кагану или ромейскому базилевсу мог относиться только с жалостью — у них этого моего богатства наверняка нет.

И снова гудение.

— Неужели и чужим красавицам ни разу не завидовал? Ни за что не поверим!

— Чужие красавицы для меня только повод сильней пылать страстью к той, что рядом со мной каждую ночь, — отмахивался он и в пику наложницам влюблёнными глазами ел Милиду.

Изредка, да метко пускалась в расспрос Калчу.

— Почему ты так всем стараешься внушить, что кровную месть надо запрещать? Ведь на этом строится вся сила характера кутигур, хазар, луров, да и твоих словен тоже?

— На этом строится лишь пустота человеческой жизни, — с готовностью ввязывался в спор князь. — Особенно, когда рядом нет нужного для большого сражения противника. Пашет, пашет смерд землю и получает самый малый урожай. А тут вдруг подворачивается кровник и можно все устремления души и тела направить на его позволенное обычаем убийство. При этом он прекрасно знает, что потом родня кровника точно такую охоту устроит на него. Какая тут сила характера?! По-моему, ничего ничтожнее и глупее этого и быть не может. Навсегда изгонять убийц из родной земли — вот что самое разумное.

— И куда их изгонять?

— А в моё войско, куда же ещё. А я уж подарю им смерть славную и достойную.

— Но ведь ты сам убийцу безродного мальчишки не изгнал, а казнил?

— Это же была не месть, а мой княжеский судебный приговор.

— А разве тебе самому не приходилось своим врагам мстить? — продолжала допытываться воительница.

— Да у меня врагов никогда не было и никогда не будет, — как маленькой девочке объяснял ей и остальным «курицам» Дарник.

Они, разумеется, такому заявлению поверить не могли.

— Когда в пятнадцать лет я в одиночестве на долблёнке покинул свою Бежеть, я уже знал, что раз я готов кого-то убить, то будет только справедливо, что и кто-то другой захочет меня убить и на это не надо обижаться, а принимать