Французская тропа - Вальдемар Лысяк

простолюдинку (та подлегала "ius primae noctis"[64]), но даму, на пьедестал, не известный в истории, оно сделало из нее олимпийскую богиню. Это шокирующее признание равенства заключено в одной из рыцарских заповедей: "Беда тому, кто предаст своего Бога, свою отчизну или свою даму!" У каждого рыцаря имелась своя дама (и это не была его жена, очень часто, даже и не любовница), от которой он получал знак – фрагмент одежды, и с этим знаком он вставал в боевой строй. Образуя как бы помост иежду церковью и государством, рыцарство сделало из женщины арбитра храбрости и вежливости, отдаваясь службе прекрасному полу с тем же запалом, что вере и суверенам. А может, даже и с большим, ведь в вопросах любви они были наивысшими судьями.

Параллельной институции рыцарства и неразрывно сопряженной с нею была институция "судов любви", в которых заседали самые достойные из дам, приглашая в трибунал самых великолепных рыцарей. Такие суды были постоянными и временными, они обладали очень сложной структурой, в которой младшие чиновники носили фривольные наименования: "байли[65] радости" (bailli de joie), "викарий любви в области красоты" (vicaire d'amour dans le district de beauté), "хранитель высочайших привилегий любви" (conservateur des hauts privilèges d'amour) и другие. Апелляции на приговоры подавались посредством "прокурора любви"; сами же приговоры основывались на кодексе, обнаруженном – а кем же еще – бретонским рыцарем в могиле короля Артура. Опубликованные параграфы данного кодекса были оязательными к исполнению для всех почитателей "gaie science", состоявшей в достижении рыцарского идеала путем выработки рафинированного совершенства в искусстве любви. Представляем вам некоторые из тридцати двух заповедей:

"Супружество не может быть законной отговоркой от любви".

"Кто не может утаивать, тот не может и любить".

"Наслаждение, полученные путем принуждения, не обладают вкусом".

"Любовь не привыкла пребывать в доме скупца".

"Ничто не мешает тому, чтобы одного мужчину любили две женщины или же одну женщину – двое мужчин".

"Суды любви" во всем величии закона решали все вопросы, касающиеся любви, за исключением одного-единственного, решенного Тересием в древнем мифе после смены пола, когда боги просили его рассудить, кто получает большее наслаждение: мужчина или женщина. Одна дама приказала любовнику, чтобы тот публично ее не восхвалял, но тот, когда однажды услышал, как плохо об этой даме говорят, не выдержа и встал на защиту ее чести, тем самым, нарушив запрет. Заслужил ли он наказания? "Суд любви" вынес такой вердикт по этому делоу: "Дама была слишком сурова, а ее условие – незаконно, поскольку рыцарь всегда обязан отвергать оскорбления, нацеленные против его дамы". Некий оруженосец привлек свою даму к суду за то, что она ранила его поцелуем; суд приговорил ее "ежедневно лечить рану устами". Наиболее знаменитым был приговор, вынесенный "судом любви" графине Шампани по вопросу: "Может ли быть настоящая любовь в супружестве?": "Настоящим свидетельствуем и заявляем, что любовь не может распростирать свои права на мужа и жену. Супруги связаны обязанностью, в то время как любовники дают друг другу все без принуждения, по доброй воле". И да будет сей вердикт, выданный после длительных размышлений и после прослушивания многих благородных дам, считаться постоянной и ненарушимой истиной. Дано в 1174 году, в день 3 мая…" А еще говорят, будто бы Средневековье было мрачным провалом незнания.

"Суды любви" исчезли вместе с упадком институции рыцарства. Расплылись оба эти мира, образующие одно целое, словно некий золотой сон… Золотой? Давайте скажем правду – только позолоченный.

То благородное рыцарство, о котором я написал выше, и от которого остались замковые башни и залы с высокими арочными сводами потолков, зеленые внутренние дворы и дом дю Гесклена в Ренне, существовало только в "chansons de geste"[66], в кодексах, симолах и мифах. Вся эта гигантская структура, заполнявшая Европу в течение четырехсот лет и воспеваемая бродячими школярами, трубадурами и менестрелями как эра храбрости, благородных жертв и любви без страха и упрека, была совершенно иной, чем отражающие едва ли четверть истины стихи, она была очень далекой от идеала, представленного в "chansons de geste". Бернард Шоу сказал: "Идеалы подобны звездам. Их невозможно достичь, но по ним можно ориентироваться". Масса средневекового рыцарства даже и не пыталась ориентироваться по этому идеалу, а голос нечистой совести ублажали звуки легенд, выпеваемых бродячими певцами.

Галантность и умение рыцарей вести себя в обществе? Как говорит обширная хроника, посвященная Бертрану дю Гесклену и написанная трубадуром XIV века, Кювелье, символ французского рыцарства не умел читать, а к концу жизни даже не мог подписаться; единственной известной ему азбукой были рубящие и колющие удары. Причем, удары эти частенько наносились в нарушающем закон величии. Зверства банд наемников, во главе которых дю Гесклен становился неоднократно, были прекрасно известны народу по обеим сторонам Пиренеев. Более новые исторические работы доказывают, что великий Бернар был грубым и довольно ограниченным солдафоном, ничем не отличавшимся в регулярной битве, но замечательным в так называемой "малой войне", в партизанских действиях. Перрой определяет его рыцарственность как "очень наивную".

Но даже эта "наивность" была на степень выше варварской рыцарственности предыдущих периодов. В этом заскорузлом обществе, в котором обязательным был культ физической силы и примитивный моральный кодекс, в теории подчиненный чести, верности и праведности, на практике же не исключающий жадности и жестокости, рыцарь непосредственно переключался от бандитизма к мистицизму, от зверств – к угрызениям совести, от насилия – к любовным вздохам, от физической силы – к колдовству. Вся эта "наивная" амальгама звериной жестокости и вдохновенной аффектации была столь же далекой от историй из "chansons de geste", и такой же мрачной, как ледяные, практически лишенные мебели залы рыцарских замков.

Суть рыцарских времен сконденсировали в трех шедеврах три великих мастера: изобразительного искусства, литературы и меткого слова. Дюрер в жестокой гравюре "Рыцарь, смерть и дьявол"; Сервантес в насмешливом "Дон Кихоте" и Талейран в язвительном предложении: "Честь служит тому, чтобы придавать внешность добродетели тщеславию".

В поэме Le Voeu du héron рыцарь Жан де Бомон говорит с разоружающей откровенностью:

Когда сидим на постоялом дворе и пьем крепкие вина,

А рядом с нами дамы, что глядят на нас –

С грудью гладкой, украшенной богатыми ожерельями,

Глаза их светятся чудной красотой –

Природа желанием наполняет сердца наши.

…Тогда Жомонда и Аголанда мы превосходим,

Да что там, некоторые побеждают Оливье и Роланда.

Когда же в поле мы, на