Золотые погоны империи - Валерий Геннадьевич Климов

переехать из госпиталя в дом своих родственников, о чём они постоянно настаивали, и безотлагательно оповестил руководство екатеринодарского лазарета об этом моём твёрдом намерении.

Медицинские власти были не против, и я, в тот же день, принялся неспешно собирать свои нехитрые пожитки.

Во время моих недолгих сборов, сопровождаемых обычным, для таких случаев, обменом мнений с другими ранеными, составлявшими мне компанию по пребыванию в лазарете все последние недели, в нашу палату вбежала чрезвычайно взволнованная сиделка и с ужасом сообщила о том, что на городской площади, расположенной рядом со зданием госпиталя, висит какой-то казнённый военный.

Моментально все находившиеся в палате раненые, естественно, из тех, кто хотя бы немного мог передвигаться, любопытства ради, проковыляли на костылях до того места, откуда была видна вышеупомянутая площадь, и визуально убедились в правоте её слов.

Однако, вопреки моим ожиданиям, все последующие пересуды по этому поводу не заняли слишком много времени, так как, довольно быстро – буквально, через каких-нибудь полчаса, выяснилось, что повешенный – это военнослужащий Добровольческой армии по фамилии Калабухов, приговорённый военно-полевым судом к смертной казни за измену.

Получив данную разъяснительную информацию, обитатели лазарета мгновенно потеряли интерес к личности казнённого и переключились в своих разговорах на другие темы.

Ну, а ближе к вечеру я, как и планировал, переехал к своим родственникам, у которых мне предстояло дождаться полного заживления своей раны и перейти к длительному лечению раненой ноги массажем и прочими восстановительными процедурами.

Наконец-то, после многомесячных почти беспрерывных боёв и бесконечных фронтовых лишений, появилось время для частых и трогательных воспоминаний о моей жене и дочке и переосмысления всего того, что произошло со мной в этом году.

Всё чаще я подолгу смотрел на маленькую фотографию моей Натали, которую весь этот период бережно носил с собой в кармане своего офицерского кителя, и мечтал лишь об одном – о том, чтобы как можно скорее закончилась эта кровавая междоусобица, и я смог воссоединиться со своей семьёй.

Конечно, болело сердце и о моих пожилых родителях с незамужней сестрой, находящихся в красном Петрограде. Как они там? Живы ли? Здоровы ли?

Мучила полная неизвестность об их судьбе. Но, что я мог поделать, когда вокруг нас рушился целый мир…

Летели дни. Рана зарубцевалась, и я постепенно перешёл с костылей на палку-трость, что позволило мне начать ежедневно ходить на лечебный массаж, отчего резко поднялось настроение, и родилась надежда на полное выздоровление.

Однако, первые, по настоящему, реальные, признаки улучшения двигательной функции моей многострадальной ноги стали проявляться лишь к концу декабря.

Пользуясь тем, что на массажные процедуры ходило довольно много офицеров, находившихся на излечении в Екатеринодаре, я приобрёл, там, немало полезных знакомств, благодаря чему был в курсе большинства основных событий на фронтах Вооружённых Сил Юга России.

Способствовал моей неплохой информированности и тот факт, что ещё при моём первом появлении в этом городе мне, со случайным нарочным, удалось переправить в наш сводный полк кавказских гренадеров записку для Сержа Мореманова с указанием екатеринодарского адреса моих родственников.

Поэтому, изредка, до меня, и оттуда, доходили кое-какие отрывистые сведения о нынешнем положении дел у моих сослуживцев по Кавказской армии.

Так, одним ненастным утром я получил телеграмму о трагической смерти полковника Пильберга. Наш бывший командир гренадерского полка застрелился сразу по окончании своего лечения от тифа; причём тайну причин такого, мягко говоря, неординарного решения он унёс в могилу вместе с собой.

Зная, на редкость, жизнелюбивый характер Пильберга, эта смерть, без преувеличения, вызвала у меня настоящий шок.

Неизвестно, что подвигло его на такой шаг. Можно лишь предположить, что неожиданный суицид полковника, скорее всего, явился каким-то пока ещё неизученным психологическим последствием только что перенесённого им сыпного тифа. Каких-либо других видимых причин для самоубийства у Пильберга не могло быть по определению.

И, чуть ли не на следующий день после этого неприятного события, мне пришло ещё одно ошеломляющее известие с Царицынского фронта.

Согласно полученной информации, наш сводный полк кавказских гренадеров, выполняя поставленную ему боевую задачу севернее Пичужинских хуторов, сбился в тумане со своего направления и был тут же обстрелян каким-то окопавшимся вооружённым отрядом.

Свернув на выстрелы, гренадеры незамедлительно атаковали неизвестного противника и штурмом взяли окопы, из которых в него только что стреляли. Не выдержавший их натиска противник бежал, оставив на брошенных им позициях всех своих убитых и раненых.

Казалось бы, всё – можно праздновать победу… Ан, нет, увы… Полный триумф вдруг обернулся колоссальной трагедией.

Едва увидев, воочию, погибших и раненых «врагов», гренадеры поняли, что только что прошедший бой они вели не с красноармейцами, а со своими же пластунами из соседнего с ними 9-го Пластунского батальона Кавказской армии.

Вдобавок ко всему, выяснилось, что в этой атаке наш сводный полк, и сам, понёс весьма значительные потери в живой силе. Это было ужасно…

Но, конечно, гораздо большим, чем потери, потрясением для наших гренадеров оказался тот сильнейший морально-психологический шок, который они испытали при осознании случившейся катастрофы.

В таком состоянии сводный полк, в тот же день, был атакован дивизией красной конницы, неожиданно вынырнувшей из всё того же, уже принёсшего гренадерам несчастье, тумана.

Первый батальон гренадеров, успев построиться в фигуру, подобную каре, сумел, при этом, отбить целых три последовавших один за другим мощных натиска большевиков.

Однако, четвёртая атака красных полностью захлестнула его и беспощадно уничтожила.

Находившийся, в тот момент, вместе с батальоном командир полка полковник Иванов, пронзённый пулей в грудь на вылет, упал с коня и был зарублен ещё в первые минуты боя.

Наш же второй батальон, атакованный с тыла, и вовсе не успел построиться ни в один из традиционных боевых порядков, и был весь, во главе со своим командиром подполковником Гофетом, изрублен красной конницей в её первую же атаку на батальонную колонну.

В этом достаточно скоротечном бою был зарублен и мой единственный, всё ещё остававшийся, до этого момента, в живых, друг по Русскому Легиону поручик Мореманов, возглавивший нашу роту сразу после моего ранения.

Обо всём этом мне подробно отписал в своём письме чудом спасшийся, тогда, от красных сабель и шашек адъютант командира Сводного полка Кавказской гренадерской дивизии штабс-капитан Рычков, который, будучи верхом на своём коне, направил его в сторону, откуда пришли красные, и, тем самым, сумел ускользнуть от них во всё том же густом тумане.

Так трагически окончил своё существование полк, к которому я, как и ныне уже покойный поручик Мореманов, прикипел всем своим сердцем.

Таких воинских частей, ставших мне, на моём довольно длинном боевом пути, по