Дикая собака - Пекка Юнтти

у нас добыча! – радостно кричу под нары. Без каких-либо предосторожностей бегу под дождь прояснять ситуацию. Буроголовая гаичка висит, пойманная в петлю за шею, точное попадание. Ей не потребовалось мучиться из-за моего проекта, она просто умерла, и значит, не так много я просил. Вынимаю птичку. Кажется, что она еще теплая в моей руке. Кладу ее в карман и заряжаю ловушку снова. Приманка не требуется, потому что кусочек хлеба – на прежнем месте в крепежном устройстве.

Бегу в избу.

– Вити, иди смотреть, что мы поймали! – воплю я, хотя знаю, что она не выйдет, когда орут. Лег на бок на нары. Раскачиваю птичку за ножку и восхищаюсь ее совершенством. Перышки похожи на мягкий мех, ножки такие хрупкие, что выражение «птичья кость» приобретает совершенно новые грани. Трудно представить, что такой комочек выдерживает морозную зиму. Как она не замерзает? Глажу птичку по голове, касаюсь ее крошечного клюва, веки полуопущены, ледяной глаз словно смотрит прямо на меня.

– Не волнуйся, малышка, спаслась от холода. Пригодишься Вити. Знаешь, мне кажется, что она похудела. Есть ли у нее настоящая еда, когда нигде не видно даже кротов?

Жду. Лежу неподвижно, держа птичку пальцами, а голод разрастается в тишине. К счастью, это больше не продлится долго. Завтра я покину эту хижину.

Вити не слышно. Где она теперь слоняется, когда стоило бы, наконец, прийти в гости? Проходит час или полчаса, время изменило свою сущность, я больше не знаю, как оно движется. Часы все еще идут стабильно, но время скачет и замедляется. Иногда оно останавливается на месте, но день все равно сменяется вечером.

Держу гаичку в руке. Птичка уже окоченела. Спазмы сводят желудок.

Встаю, сажусь за стол, кладу птичку на спину и раскрываю ногтями грудь. Под перьями видна капля красноватого мяса. Беру нож в руку, осторожно надрезаю грудину сбоку и отделяю филе лезвием. Кладу кусочек на картонную тарелку и проделываю ту же процедуру с другой стороны.

– Думаю, ты не возражаешь, если мы разделим это? – кричу под нары. Посыпаю сверху крупной морской солью и подношу кусочек к глазам. Медленно кладу мясо на свой покрытый слюной язык, сдвигаю к зубам и кусаю.

Айла

1948

Опять иду через двор с очередной охапкой дров. Такое чувство, что я неделями только и делала, что таскала дрова в печь. Сапог скрипит, березы покрыты густым инеем, и небо – сплошная холодная синева. Неужели эти морозы никогда не кончатся?

Я одна дома с Лаури и Эенокки. Отец все дни отсутствует. Он перестал вздыхать в избе и все время куда-то уходит. Мне кажется, что у него спутался календарь. Летом он раскачивался, а зимой, когда следовало бы лежа коротать темное время, скачет как ненормальный. Слишком большие заботы могут запутать голову.

Он говорит, что валит бревна в конце участка, и действительно иногда привозит на Сонни груз во двор. Временами, однако, отправляется с Сонни совсем в другую сторону и возвращается только вечером. Когда спрашиваю, где был, он отвечает, что просто ездил.

– Если каждый день понемногу ездить на лошади, она не заболеет, – отвечает он и хлопает рукавицами.

У нас и новые заботы. Господа планируют плотину для Каараннеса. У нас в деревне полно злых мужиков. Руки идут в ход, как ветряные мельницы, когда они рассказывают отцу, что видели. Они спрашивают, закончится ли это когда-нибудь, или так у нас отберут все. Я слышала, что они говорят о розах. «Навеки на острие мерзавца», – взревел однажды Эркка Люлюмаа на нашем крыльце, когда выносил картофельные очистки овцам.

Мама в Мелтосъярви. Она ходит по деревням и собирает подписи для устройства школы. Говорит, что сейчас наступило такое время в мире, что Лаури и Эенокки должны попасть в настоящую школу, в которой есть настоящий учитель. Отец сначала был против, но после того, как мама однажды рявкнула на него, замолчал. Мама сказала, что если наши леса и воды так хорошо годятся, то надо получить что-то хорошее взамен. Когда она наберет в список сотню имен, отнесет его в церковь. Отец обещал свозить ее на Сонни, но мама ответила, что и сама умеет управлять лошадью.

Бросаю дрова перед печью. Слышу шум. Черная машина снова проезжает по дороге. Аарно не сдается. В течение месяца он писал по два раза в неделю. Сначала совсем потерял голову, почему я не сообщила ему о беременности раньше и почему убежала таким образом. Не отвечала ему ничего, поскольку мама учила, что, если не можешь сказать что-то хорошее, разумнее промолчать. Затем он начал выпрашивать и скулить, а когда я и на это не ответила, его письма стали черными, как дверца печки-каменки.

Он сожалеет. Он хотел бы исправить все и надеется, хотя знает, что не способен на это. Расстраивается, что он такой старый и на такой работе, что не годится мне. Он просит жалости, как побитая дворняга, и поэтому я ненавижу его все больше.

Это вовсе даже не значимый человек, а жалкий бедняжка, которому дано слишком много власти, и он плачет в подушку, когда свеча в избе задувается.

Это большой ребенок, которому требуется титька в рот, чтобы успокоиться. Пусть тянет соски своей жены, чертов козел. Вероятно, у бабки еще болтаются какие-нибудь кожаные мешки.

Конечно, я и на этот раз схожу за письмом и прочитаю его. Решаю, что вначале проеду на лыжах и сниму ловушку, чтобы сгоряча не порвать проволоку и не сломать изгородь. И только потом вскарабкаюсь на камень.

На камне замечаю, что письмо на этот раз в коричневом конверте. Вероятно, белые конверты закончились. Подходит замечательно. Белый – цвет мечтаний, облачно-пушистые и легкие снежинки, которые тихо кружатся в безветрие. Коричневый – цвет земли и дерьма. Все между нами стало грязным.

Распечатываю письмо уже в лесу. Сосредотачиваюсь, поскольку уже сильно разгорячилась. Объехала все ловушки. На болоте опять попалась белая куропатка, вторую унесла лиса. Наконец прохожу на лыжах эту домашнюю петлю по пустоши, которая ведет к камню, и оттуда на дорогу. По ней водитель черной автомашины всегда привозит письма. Уколом палки снега не пробьешь[49] – настолько точно проинструктировал Аарно. Стоило бы ответить ему один раз и написать, что пора закончить, но я не могу заставить себя. Да даже и не хочу. Приятно, что он страдает.

Начинаю читать письмо. Вижу, что он опять старался над ним долго.

Рованиеми, 12 декабря 1948 года

Моя дорогая Айла,

нашей печи-голландке это письмо нравится больше,