Французская тропа - Вальдемар Лысяк

В 1830 году Алексис де Токевилль сказал, что, начиная с XI века, вся эволюция западной цивилизации двигалась в направлении все большего равенства, и предсказал, что процесс этот будет развиваться и дальше. В 1973 году Людовик Халле следующим образом прокомментировал это на страницах "Foreign Affairs": "Мне не известно иное долгосрочное предсказание, которое бы в такой мере исполнилось". Мне же не известно никакое другое столь же бессмысленное мнение относительно эволюции Системы, которое настолько бы расходилось с истиной. В качестве доказательства Халле представил уменьшение разнообразных политических и общественных неравенств, даже "медлу родителями и детьми, между учителями и учениками". Ха, ха, ха, ха!!! Это смеется не тот тип, который по утрам приносит Халле молоко, а я. Но дело даже не в этом отступлении, но в первой части утверждения Токевилля. Понятия не имею, откуда взял он этот XI век. Зато мне известно, что в "Танцах смерти" XIV века впервые в истории искусство показала систему чисто равную: богач и бедняк держались за руки, в одинаковой степени перепуганные, и обладающие одинаковой ценой. Это было революцией, ибо знать, и представить графически, при чем – в церквях, где самые лучшие места всегда были предназначены для столпов Системы – это не одно и то же.

Равенство, введенное художниками в "Танцах смерти" было тотальным, продвинутым настолько далеко, что многие из тогдашних принцев наверняка ворчали, размышляя, как впоследствии Сорель[69] о "фанатичной и дикой ненависти, с которой интеллектуалы всегда преследовали богачей". В жутких хороводах монах, солдат, император, нищий, купец, крестьянин и папа танцуют вместе, а равенство их, временами, подчеркивают стихотворные подписи, вроде того, что имеется в церкви отцов бернардинцев:

И ты, крестьянин с мозолистыми руками,

С Костухой в танцы подался,

С косою Дама с парнем нищим,

Здесь пляшет, как и с богачом.

В церквушке Кермария-ан-Искуит я был в воскресенье, поэтому попал на свадебную церемонию, одну из трех в этот день. Свадебный кортеж переместился вдоль фрески к алтарю, затем в обратную сторону, чтобы отправиться на свадьбу и танцевать до утра. "La vida es un tango"[70], - говорят аргентинцы. Совершенно верно, между танцем жизни и смерти есть только горстка песка, а время – это алхимик всеобщего равенства. Смерть же – это всего лишь реторта. Потому-тио во многих "Танцах смерти" художники рисовали клепсидру. Ее мастером был Дюкер, который сказал все в 1514 году в гравюре по меди "Меланхолия", самом интеллигентном, как мне кажется, когда-либо созданном рисунке. Печальный и прекрасный гений в виде ангела сидит, нахмурившись, под клепсидрой и весами, и размышляет… Вы можете прочитать сотни рационалистических интерпретаций его меланхолии. Не верьте. Он мечтает о каком-то боге, который позволит старому миру, портрет которого на все времена представил Иероним Босх, перейти, наконец, в историю, и сотворит новый мир. Иной.

Если кто считает это ненужным – пускай в канун Рождества, когда на каждом столе ставится один пустой прибор, переоденется в залатанное тряпье и постучит в дверь первой попавшейся богатой виллы, прося допустить его в компанию избранных. Тогда он поймет Меланхолию.

  

КАБИНЕТ КОСМЕТИКИ ИСТОРИИ – ВХОД СВОБОДНЫЙ

"Правда – это всего лишь вопрос формы".

Оскар Уайльд

Островок Оэссан располагается километрах в двадцати к западу от континента, и он является дальше всего выдвинутой в этом направлении частицей Бретани. Частица мизерного размера, всего лишь 15,6 квадратных километров, зато накрепко вписанная в истории этой земли. Туда можно попасть на самолете, поскольку единственный городишко, Лампол, помимо старинной церкви имеет и мини-аэродром. Но зачем? Украсть у себя возможность пообщаться с морем? Это может позволить себе тот, кто родился в порту, но не те, кто в сезон покупают для себя кусочек забитого до краев пляжа: я именно из тех. Уж слишком я буржуй, чтобы отдаться морю навсегда в рабство, но и слишком сильно люблю я свободу, чтобы навсегда не полюбить моря, которое является воплощением свободы. Я тоскую по нему, когда сижу и пишу в никотиновом тумане, с похмельем уличных будней, в каменной клетке, сижу и мечтаю, призывая такую вот химеру: я и парус, и бескрайнее море… Лысяк – Летучий Голландец – смешно.

Впрочем, как для кого. Не только я хотел бы быть одним из тех исторических мореходов или бедуинов, которых, впрочем, называли "мореходами пустыни". Чудо открытого пространства. Бедуин, которому предложили путешествие по Европе, с изумлением ответил: "А кто же мне возместит год утраченной свободы?" Кто возместит мне жизнь утраченной свободы? Я стараюсь делать это сам, хотя могу позволить себе разве что мелочевку, и всякий раз, когда вырываюсь во внешний мир, ищу возможности ступить на палубу судна. В Бресте я сделал это с двойной целью – попробовать океана и проплыть над "Мстителем".

Выплываешь утром, в 8.30, с брестского рейда, судном компании Service Maritime Départamental d'Ouessant. С правой стороны проплываешь мимо крепости XII века, стальных кранов-колоссов, которые обслуживают военные корабли, стоящие на якоре в этом крупнейшем военно-морском порту Франции, потом жолго плывешь вдоль побережья, и только возле Мыса Святого Матфея открывается Атлантика. А потом уже только (это все по правую руку) маленькие скалистые островки, ведущие к Оэссан. Странный каприз природы нанизал на практически прямую линию между Понт Сен-Матье и Оэссан пять островков (Бенигуэ, Куэмене, Молен, Баланек и Баннек). Если поглядеть на карту, можно увидеть четки, по бусинам которых приятель Гул ливера, не намочив ног, прошел бы до Оэссан.

Сам остров сильно меня не манил – в отличие от соседствующего с ним фрагмента океана и его содержимого. Не рыба, лангусты или омары, которых здесь множество – корабли. Они лежат на дне, у основания острова, их все меньше, поскольку с каждым годом теряют они какую-то мелочь. Сколько из них еще осталось? Знает только он. То ли в звездные ночи, то ли в пожаре солнца, его знание и язык одни и те же, отличающиеся от знания и языка земли. Нет у них рождений и смертей, нет здесь таких дел, которые начинаются и завершаются. Он скучен как вечность, и как вечность – захватывает, и – как сама вечность является настоящим – нет в нем прошедшего или будущего, он вечно молод