Дикая природа - Эбби Джини

– Ты идешь на поправку. Скоро будешь как огурчик.

Болезнь привнесла интересную нотку в наши обстоятельства. Днем я сидела на ступеньках и смотрела на что падал взгляд. Мое внимание дрейфовало на ветру, меняя направление с каждым его порывом. Я наблюдала за чайками и облаками. Мои наручные часы давно остановились, так что я была лишена возможности следить за ходом времени. Сидела в ступоре и ждала возвращения Такера, глядя на тропинку, на которой он исчез, с надеждой всматриваясь в каждый силуэт вдалеке, наблюдая за перемещением теней, испытывая первые позывы голода, не ведая, сколько часов миновало со времени его ухода. Я потеряла счет дням, неделям, месяцам, но меня это не волновало: это были произвольные понятия. Теперь я понимала, что ход времени – это иллюзия, выдумка человека. Время имело не линейный, а цикличный характер, его течение определяли движение солнца по орбите, колебания теней, смена дня и ночи. Все двигалось, но ничего не менялось. Брезжил рассвет, Такер уходил, город гудел, поднимался прилив, меня снедал жар, плыли облака, наступал вечер, Такер возвращался. Каждый раз по-разному, но всегда одно и то же.

Склеп как жилище – странное место. Здесь даже днем властвовала некая особенная тишина. И еще кислотный сырой запах, которому я не могла подобрать определение. Не самое привлекательное обиталище, зато уединенное. С тех пор как мы поселились в нем, никто ни разу не обратил на меня взгляд, не заговорил со мной. Компанию мне составляли только мертвецы. Такер велел остерегаться кладбищенского сторожа – старика, в одиночку ухаживавшего за могилами. Несколько раз я видела издалека, как он, сгорбленный годами, подметает тропинки метлой. Однажды он все утро ездил у склепа на газонокосилке, вынудив меня провести несколько неприятных часов в затхлом помещении усыпальницы. (Обычно одна я туда не заходила. Ждала на ступеньках Такера, и, когда он возвращался, мы шли к покойникам вместе.) Дни сменяли один другой. Несколько раз я издали видела похороны. Как-то утром церемония погребения проходила близ западной стены: небольшая группа провожающих; носильщики с гробом на плечах, шагающие в ногу по аллее; священник непонятной конфессиональной принадлежности, зычным голосом читающий молитву.

Иногда я видела детей. Кладбище окружала железная решетчатая ограда, сквозь которую просматривалась улица. По утрам я любила наблюдать, как люди идут на работу. Взрослые – в отглаженных костюмах, со стаканчиками кофе в руках – шли по тротуару, уткнувшись в свои телефоны. У детей начался новый учебный год. Это я поняла по их ранцам, по чистенькой форме, по их примерному поведению. Мимо часто ходила одна девочка в бейсболке, из-под которой выбивались белокурые кудряшки. Каждый день после обеда я видела худенького мальчика с кожей цвета обсидиана. Он вприпрыжку бежал домой, палкой ведя по прутьям ограды.

Порой мне снилось, что я, как и те дети, иду с ранцем на спине в свой четвертый класс. Но эти сны всегда превращались в хаос: я была одета, как Кори; никто меня не помнил; учительница не могла найти в списке мою фамилию; Дарлин, приезжая за мной в школу, не узнавала меня и катила мимо, будто я пустое место.

Пребывая в лихорадочном состоянии, я порой думала, что, возможно, уже умерла. Разве живой человек станет сидеть среди могил, со стороны наблюдая за обычной жизнью обычных людей? Это занятие для мертвецов. Может быть, Такеру было известно нечто такое, чего не знала я. Может быть, он избрал этот жуткий холм моим последним пристанищем. Может быть, он занес мое бездыханное тело в склеп. Может быть, моя смерть была причиной его странного поведения. Может, поэтому он устроился на работу, постоянно оставлял меня одну, и с лица его не сходило суровое выражение. Может быть, я, сама того не ведая, уже отошла в мир иной и превратилась в призрак, который видел только мой брат. Может быть, наши с ним узы были настолько прочными, что я не могла расстаться с ним даже после своей смерти и потому постоянно являлась ему. Может быть, я обречена остаток вечности провести на этом солнечном холме, наблюдая за теми далекими животными – живыми.

39

Такер повез меня к океану. Сегодня у него выходной, сказал он, надевая шорты и майку вместо зеленого комбинезона. На завтрак он принес мне то, чего я еще не пробовала: рогалик, начиненный сливочным сыром. Пока я ела, он бережно обмывал меня водой из бутылки – тер под мышками, шампунем намыливал голову – прямо на кладбищенской траве. Я была в нижнем белье, – на тот случай, если за нами кто-то наблюдает, и из уважения к мертвым. День был теплый, золотистый. В Калифорнии каждый день выдавался теплым и золотистым. Обтирая меня, Такер снова потрогал мой лоб и отвел взгляд. Достал из кармана какой-то флакон и высыпал из него в ладонь несколько таблеток.

– Прими все, – сказал он. – Вылечить не вылечит, но поможет.

Всю дорогу к океану я спала. У меня болела челюсть, болел висок. Вдобавок ко всем моим несчастьям, где-то в Аризоне у меня выпал зуб – моляр, – и оставшаяся после него рана воспалилась. За свою жизнь я потеряла немало зубов, но столь острых страданий ни один из них не причинял. Казалось, у меня не голова, а пиньята[9] в самый разгар дня рождения: избитая, измятая, почти расколотая. Машина катила с холма, и мои глаза закрылись сами собой. Я чувствовала солнце на щеке, ощущала тряску. На мгновение мне подумалось, что я снова дома, сижу в пассажирском кресле старенького папиного пикапа, рядом с Дарлин за рулем. Может быть, она везла меня – Кору, а не Кори – в школу: в этом году я должна была пойти в четвертый класс. Может быть, она везла меня в больницу.

– Приехали, – сказал Такер.

Я выпрямилась в кресле, заморгала. Океан был похож на некое абстрактное полотно: лента лазурного неба над полоской воды цвета индиго, под которой протянулась полоса мокрого бурого песка, а под ней – нагромождения мазков ореховых оттенков, обозначающих взморье. Я никогда прежде не бывала на берегу океана. Казалось, это такое место, которое можно увидеть только во сне. Стихия слишком дикая и необузданная, чтобы существовать в реальности, и в то же время знакомая – отпечаток древних особей моего рода, вытесненный в моем генетическом коде, знание, более глубокое, чем память. Я слышала беспорядочный шум далеких голосов: крик чаек,