Французская тропа - Вальдемар Лысяк

д'Эльбе. Песок не знает жалости, он никому не сочувствует, никого не осуждает. Природа полностью безразлична к человеку. Только после смерти она поглощает его в свое лоно. Креслам и стульям не позволено и этого – потому им необходимо давать сатисфакцию пером. Мне же близки расстрелянные стулья и кресла. Метафизика деревянных частей и обивки. Только лишь темы, которые переживаются с маниакальной страстью, достойны того, чтобы их продать; все остальное, это трава, которой не поможет даже целофановая упаковка.

День катился к вечеру, и пляж пустел. Какой-то мужчина грубо обзывал женщину, ругал ее, потом ушел и, проходя мимо песочного замка, который строили их дети, мальчик и девочка, пнул его с размаху. Женщина, молодая и довольно красива, стояла, словно ее превратили в камень. Много времени прошло, пока она не очнулась, медленно подошла к песчаным развалинам, присела, подняла лопатку и начала восстанавливать. Строение росло молниеносно, вот снова появились высокие башни, окошки, защитные стены… Наконец встала, отряхнула ладони о юбку. У ее ног высилась гора, гладкий конус, словно на рисунках Шанцера, а на ней стоял замок – какой-то странный, бесформенный, с террасами, сложными соединениями и тоннелями, родом из сказки о средневековой принцессе, ждущей в окне почитателей. И вдруг, когда уже мне показалось, будто все хорошо, женщина согнулась в рыданиях, она не смогла сдержать движения тела, и замок снова рухнул. Уходил я беспомощно, видя слезы, что стекали у нее по щекам, которые напомнили мне несколько предложений из Сент-Экзюпери, наиболее прекрасных во всем его писательском наследии: "Приходит день, когда в девушке нарождается женщина. И она мечтает наконец поставить кому-нибудь пятерку. Эта петерка лежит у нее на сердце. И как раз тогда появляется какой-нибудь глупец. Впервые внимательные глаза обманывают и украшают пришельца красивыми перышками. Если же пришелец говорит стихами, девушка принимает его за поэта… И отдает свое сердце – дикий сад тому, кто любит только лишь пристриженные парки. И тогда этот глупец берет принцессу в плен".

Какая здесь связь с расстрелянным креслом д'Эльбе? А никакой. Обе эти вещи связаны исключительно со мной и с моим пребыванием в Нуармотье. И, возможно, еще с тем, что древние не без причины польтзовались песком, чтобы отмерять время.

  

ТОГО, ОЖИДАЮЩИЙ ПЕЧАЛЬ В ЛА РОШЕЛИ

"Эту сторону правды, сынок, ты можешь и не видеть

Король своих синих глаз в ослепительной стране

Молодости

И правда такова, что нет исполнения деяниям

Под крышей бессмысленных небес…

Фрагмент "Этой стороны правды" Дилана Томаса

Из Нуармотье я перебрался на остров Ре, а уже оттуда - в Ла Рошель. Здесь ко мне вернулось лицо Ла Перуза[73]. Я видел его в Париже и запомнил.

В парижском Музее Заморской Франции висит картина Никола Монсио, представляющая несколько фигур в одном зерне времени – последняя беседа Людовика XVI с Ла Перуном. Королевские лица фиксируют учебники, слуги в сознании поколений лиц вообще не имеют. Их помнят только их потомки и биографы. А лица музеев? Во Франции столько музеев! Франция – это истинный Лувр музеев, нет городишка без музея; сотни зданий, а в них тысячи холстов, а на этих холстах – тысячи лиц. Все они мерцают, словно лампочки гигантского компьютера, сливаясь в одну цветную массу, одуряющую своей чрезмерностью, до усталости и заворота кишок. Целые галереи лиц, лица, лица… В конце концов, все делаются похожими одно на другое. Всеобщее равенство физиономий. Не могу сказать, чтобы я слишком восхищался Энди Уорхолом, но когда этот божок поп-арта покрыл громадную стену галереи обоями с умноженной до бесконечности коровьей мордой, полной достоинства и уважения, насмехаясь тем самым над европейскими экспозициями, достающими однообразием рож – он был прав. Я всегда остерегался галерей, в которые можно было и не заходить.

Но в Музей Заморской Франции я вступил, поскольку и во мне, как и во всяком европейце, дремлет голод экзотики, любовь к тайнам тропиков, к пальмам и звукам там-тамов – атавизм, доставшийся в наследство от Колумба, Васко да Гамы, Магеллана, Ливингстона и Стенли. В том числе – и от Лаперуза. Лаперуз – это французский Кук, о чем на уроках географии узнают английские дети. Французские же дети прекрасно знают, что Кук – это английский Лаперуз. Такое сравнение справедливо уже хотя бы по той причине, что оба умерли одинаковым, хотя и не совсем обыденным образом – их съели аборигены в одном и том же мировом регионе.

Когда я глядел на эту картину, то старался читать лица. Лаперуз, Кук и компания для моих ровесников – для которых история, это мертвая лава потухшего вулкана – галерея сценических персонажей, не пробуждающих живых страстей. Для меня же – нет. Я способен жить их жизнью и страдать их страданиями, и любить их любовью – когда почувствую потребность во всем этом. Это приходит поздно ночью, когда я стаю от пишущей машинки и валюсь в кровать, либо днем, когда вижу старика, которого толкают в инвалидной коляске, по-разному. С этим точно так же, как и с вдохновением – оно приходит, когда желает, но плоды дает только тогда, когда встречает твои ожидания, когда ты сам его желаешь.

Длинный стол с накидкой, украшенной золотыми кистями. На нем глобус с экваториальной планкой, поддерживаемой демонами. Справа сидит монарх, у него за спиной морской министр, маркиз де Кастриез. Слева стоит Лаперуз, развернувший огромную карту. Бурбон – королевским жестом, в котором таится вся тупая, пропагандистская поза сеанса с художником – вонзил палец в точку на карте, где-то в Тихом океане. Лаперуз, покорно склонившийся, но этот поклон только на первый взгляд предназначен королю. Он отдает честь океану, видению своего рейса и той пока что неизвестной точке на карте, к которой он будет стремиться сквозь туман и ураганы, через сомнения и слабость собственного тела, сквозь всяческие стихии и голод. Он любит все это намного сильнее самой цели и победы, поэтому держит левую руку на сердце и, похоже, не замечая короля, глядит на карту. Магия великого путешествия, великой дороги. Так как же я мог не запомнить его лица?

Это лицо, совершенно неожиданно вернулось ко мне в Ла Рошели.

В Ла Рошель я прибыл с прагматической целью, не имеющей ничего общего с романтизмом тропы; мне было нужно (для диссертации) присмотреться