Французская тропа - Вальдемар Лысяк

к защитным башням Святого Николая и Цепи. Они стоят на флангах узкого входа в Старый Порт, словно два гвардейца, неподвижно застывшие у двери в княжеские покои. Но эти гвардейцы уже мертвы, их тела мумифицированы. Наежившиеся укреплениями, огромные, грозные, сегодня они уже не способны кого-либо напугать. Такие непробиваемые башни-казематы словно одинокие деревья растут на побережьях многих портов мира: в Салониках, где Белая Башня по своей форме является просто сестрой-близнецом одной из башен из Ла Рошели; над Босфором, в Италии и в Испании. Молчащие, с глазницами бойниц, из которых давно уже убрали пасти пушек и фальконетов, молящиеся на собственное прошлое, разрисовываемые ордами туристов. Печаль замшелых камней…

Желая описать Ла Рошель, я мог бы развернуть сюжет об исторической эволюции артиллерийских башен; или же иначе – мог бы ввести вас в длящийся тринадцать месяцев кошмар осажденных войсками кардинала Ришелье гугенотов. И наверняка бы сделал одно или другое, если бы не Того. Это он вызвал, что Ла Рошель я изображу рассказом о путешествии на край света, и о дикаре, которому повезло в том, что он сошел с ума по причине любви к миражу, и тем самым спас себя от скуки или разочарования любви исполнившейся. И это не будет ошибкой, ибо неправда таится в утверждении, что рассказывать о городе нужно, описывая его памятники. Можно описать цвет неба над крышами и путешествие бездомного пса по закоулкам, и тут окажется, что такой портрет будет более верным. Лучше же всего описать людей этого города – их лица, это лица города, их внутренняя жизнь, это внутренняя жизнь города. Именно так поступил Даррел с Александрией. Это даже может быть мелодрама с признаками китча, но если такой "китч" вас трогает, если он создает в душе некие ностальгические мелодии, если воскрешает какие-то забытые горизонты мечтаний, призывает слова с далеких, забытых амвонов – тогда она достигает цели. И я расскажу вам о Ла Рошели, рассказывая про Того.

Могу предположить, что я не нашел бы его сам на заполненном людьми побережье, но случился футбольный матч, ставкой в котором был престиж французов. Вся Ла Рошель устроилась перед телевизорами. За полчаса до того, в "Кафе Модерн", располагавшемся рядом с гордостью города – Часовой Башней XIII века, мужчина, поспешно оплачивающий счет, сказал официанту:

- Все бегут, чтобы поглядеть на наших ребят, даже мусора! Того присмотрит за городом, ему этот футбол до лампочки.

- Что за Того? – спросил я.

Мужчина пригляделся ко мне, потом махнул рукой, как бы презрительно, и буркнул:

- Папуас, а вдобавок – придурок.

Мне престиж французов тоже был до лампочки, потому я оторвался от экрана через полчаса, когда престиж изрядно пострадал, поскольку "трехцветные" пропустили гол.

Было пусто и тихо, город отдыхал от толпы и становился тихим музеем. Ветер разыгрывал собственный матч листовками, оставшимися после какой-то демонстрации. На побережье припортового бассейна, в котором рос лес мачт яхт и небольших рыбацких лайб, сидел мужчина в рваной шоферской куртке, в штанах неопределенного цвета и в ботинках, наверняка старших, чем он сам. Он был темнокожим, только это походило, скорее, на загар, вступивгий в брак с грязью, чем на признак иной расы; ее выдавала копна скрученных в тугие колечки черных волос и широкая, выдвинутая далеко вперед нижняя губа. Сидел он сгорбившись, но голову держал прямо, глядя в открывавшийся просвет моря.

Не помню, как долго я приглядывался – минут пятнадцать, полчаса? За все это время тот даже не вздрогнул, и мне показалось, что он спит. Но когда я подошел поближе и глянул ему в лицо, то заметил, что оно живет, а глаза высматривают что-то на горизонте. В этом взгляде была натянутая словно струна надежда и мягкая подчиненность, соединенная с меланхолией, о которой говорят, что она типична для народов, живущих под Большим Южным Солнцем, по причине их терпеливой чувствительности и пассивности характера, иногда определяемой как "gosto de ser triste" – "находить удовольствие в печали".

Потом я видел его ежедневно, практически всегда в том же самом месте или рядом с ним, если предыдущее место занимал трап яхты. Все время он глядел в океан. Однажды я решил переждать его и торчал на берегу до полуночи, но это он переждал меня – не сдвинулся с места, а я почувствовал усталость, злость на самого себя, и пошел спать. Несколько раз я заставал Того за работой: он помогал рыбакам, зашивая сети с помощью деревянного челнока, классического такого приспособления с "защитой от дурака". Как-то раз я отважился сфотографировать Того, и тогда один из рыбаков обратился ко мне, показав пальцем:

- Это Того.

- Знаю, но что он здесь делает, чего высматривает в море?

- Женщину, которую любит, - ответил рыбак.

- А где она?

- Понятия не имею. Если хочешь чего узнать, тогда иди к капитану Бернарди, он его подкармливает и знает его историю. Ты из прессы?

- Нет, неужели не слышите, что я иностранец?

- Может и так. Только Бернарди не любит писак. Застанешь его на "Симоне", вечером. Возьми с собой бутылку "Перно".

- Спасибо вам.

- Да не за что… Ага, если хочешь, так подойди к Того и спроси чего-нибудь. Увидишь эту женщину. Он ее каждому показывает. Как-то сопляки устроили из этого себе развлекуху, но Бернарди дал одному в морду, и все закончилось.

- И о чем я должен его спросить?

- Нважно. Можешь даже сказать: merde![74] Достаточно заговорить. Он и так ничего не поймет, только Бернарди с ним разговаривает.

Я подошел к Того и сказал:

- Прошу прощения, мсье Того…

Тот не услышал. Я повторил громче, коснувшись его плеча. Тот вздрогнул, словно только что проснулся, и, заметив меня, спешно потянулся рукой к груди, под куртку. Вытащил подвешенный на шее медальон на леске и подсунул мне под нос на раскрытой громадной ладони. При этом он глядел мне в лицо взглядом умоляющего пс, с умильной улыбкой, и два-три раза, запинаясь, спросил:

- Ге?... Ге?...

Было видно, что медальон очень старый. Мастерская золотая рамка, в нескольких местах надломанная, охватывала эмалированный овал с оставшимся навсегда молодым лицом женщины. Длинные золотистые волосы стекали волнами по сторонам худощавого, покрытого легким румянцем личика, заламываясь на плечах кружевного платья с оборками. Голубые глаза глядели на смотрящего. Красные, сжатые губы казались неестественно маленькими. Только это я и успел запомнить.

Того, видя мое молчание, неожиданно потух, перестал