Песни служителей Адхартаха: призыв - Андрей Кот

последнего времени все, что было до, – неуловимо расплывалось в густой пелене тумана. Ее жизнь разделилась на до и после той ночи, когда она впервые оказалась в одиноком замке на безлюдном утесе в своем сне. Но сейчас она точно не хотела о ней вспоминать. И вообще не будет. Потому что он ее подло обманул. Просто взял и одурачил, хотя чему тут удивляться? Кто, если не он?

Мелани резко легла на спину, неудачно дернула затекшей от неудобного ложа ногой и случайно стукнула себя по другой ноге. Она тихонько заныла-запричитала, успокаивая-убаюкивая боль.

Унеси прочь, ворон,

Ты мои страдания,

Забери в ночь, ворон,

Ты мои рыдания.

Расскажи-ка, ворон,

Ты мне предсказания.

Она замерла и прислушалась к себе: “Сегодня произойдет что-то важное. Вот только хорошее или плохое?”

Громкие шорохи за дверью вернули Мелани к происходящему вокруг. Она прислушалась: точно! Кто-то быстрыми шагами приближался к ее темнице, звеня ключами.

Кап-кап.

Мелани. В поте лица своего

Схожее предчувствие посетило в тот день еще одного человека в городе.

И потому бодро, пружиняще шагал он по направлению к тюремной башне Руана, весь наполненный предвкушением скорого свидания. Те, кто встречали его по дороге, конфузились, суетливо перебегали на другую сторону, а если не успевали скрыться с его пути, то незамедлительно делали вид, что страшно увлечены некими важными делами и потому ничего не замечают вокруг, в подтверждение чему они пялились куда угодно, лишь бы не встретиться с ним взглядом. Когда же мужчина в маске и накинутом на голову, несмотря на жару, капюшоне постепенно исчезал из виду, прохожие облегченно вздыхали, утихшие разговоры возобновлялись, а некоторые смельчаки, проявляя редкую отвагу, даже плевали ему вслед.

Сам же он не обращал никакого внимания на людскую реакцию и счастливо улыбался всему вокруг. Впрочем, веселость его была не исключительным обстоятельством, а скорее устоявшимся правилом.

Причина его приподнятого настроения объяснялась сравнительно просто: мэтр любил свое ремесло и получал от него удовольствие. Найти свое призвание – один из величайших даров в жизни, и он был крайне благодарен судьбе за свое. Батюшка его – Николя Жуйен – упрашивал даже Городской совет Руана освободить его сына от повинности продолжить его проклятую работу, но к радости Мартина Жуйена ему отказали.

Когда Мартин подошел к запертым воротам, ему даже не пришлось звать охранников. Кованая тяжелыми железными листами калитка скрипнула и отворилась перед ним, словно по волшебству. Однако он не обратил внимания на подобную расторопность и проследовал мимо прижавшихся к стене вооруженных стражников, едва удостоив их взглядом своих рыбьих глаз.

Он быстрым шагом миновал переднюю площадку и скрылся от людских глаз за углом похожей на раздутую бочку тюремной башни. На заднем дворе он остановился и большим ключом отпер одну из трех покрытых зеленым мхом дверей. Он откинул капюшон, вдохнул полной грудью, подмигнул выбежавшей тощей крысе и привычно нырнул в темноту проема.

Наощупь мэтр Жуйен прошел к дальней стене, уверенно миновав длинный вытянутый стол, открыл жаровню в углу с еле тлеющими углями и ткнул в нее снятым со стены факелом. Огонь мгновенно перепрыгнул на обмотанную на палке промасленную тряпицу и озарил помещение.

Арочный потолок был такой низкий, что до него легко можно было коснуться рукой. В помещении была скудная обстановка: упомянутый ранее стол с кучей аккуратно разложенных различных приспособлений и железных кузнецких инструментов, два стула, дыба и парочка кадок, распространявших тухлый запах застоявшейся воды. Хотя пол и был застлан обильным слоем свежей соломы, кое-где можно было заметить бурые брызги засохшей крови на нем.

Мартин подошел к столу и начал заботливо перебирать, осматривать, перекладывать с места на места предметы для истязаний, словно хотел прочувствовать каждый из них. Он остановился на тяжелой плети и некоторое время с удовольствием рассматривал изгибы ее кожаных переплетений, как вдруг брезгливо скривился, разглядев едва заметные пятнышки крови на металлическом конце. Он схватил рогожку и, вытащив язык от удовольствия, принялся устранять грязь.

Подобному осмотру и чистке он подверг все остальные инструменты и успел ровно к тому моменту, когда снаружи послышались голоса, и через мгновение в помещение спустился великий инквизитор Бернард де Ко в сопровождении дежурного смотрителя тюрьмы.

– Все ли готово, мэтр Жуйен? – сразу переходя к делу, без приветствия спросил монах.

– Да, – последовал короткий ответ.

– Приведите ведьму, только не развязывайте ей руки, – велел инквизитор смотрителю, и с милой улыбкой обернулся к мэтру. – Мы пока подготовимся к допросу с пристрастием.

Смотритель выскочил вон, а монах вальяжно разместился на стуле почище и стал наблюдать за приготовлениями Жуйена. Хотя оба вынуждено проводили много времени вместе и занимались общим делом наказания еретиков и преступников, каждый недолюбливал другого. Причина крылась в сходстве их натур, но разности мотивов.

Оба получали животное удовольствие от мук жертвы, собственной вседозволенности и ощущения бесконечной власти над человеком.

Глаза их уже загорались схожим адским огнем, едва только начинали шуршать кожаные ремни, и раздавалось легкое поскрипывание механизмов, а ведь в этот момент обреченный еще даже не чувствовал боль, а лишь с открытым ужасом вытягивал свои конечности, чтобы подладиться под темп дыбы.

Жуйен не представлял для себя другой жизни, все его существо питалось страданиями пленников. Пожалуй, можно было сказать, что он и жил-то от пытки к пытке. Если день предстоял свободный от истязаний, то для Жуйена он превращался в серую бесконечность. В такое время он был зол на всех, раздражителен и жесток с женой и сыном, будущим палачом города, легко находя повод для наказания.

Удивительно, но это не приносило ему обычного облегчения или удовольствия, поэтому он бил домочадцев так, просто из принципа, потому что не имел другого способа избавляться от накапливаемой ярости. Но как только к нему приходило сообщение о казни или предстоящих пытках – сердце его принималось радостно трепетать от предвкушения. Он вмиг становился милейшим семьянином, подтрунивал над застывавшей от подобной милости супругой и увлеченно рассказывал сыну о почтенности их наследственного ремесла.

Он мучил, потому что это и было смыслом его существования. С каждым поворотом пыточного рычага он словно делал необходимый для продолжения своей жизни вдох, с очередным шипением обугленной кожи от прикосновения раскаленного железа он напитывался необходимой едой, с воплем боли от перелома конечностей наполнялся он чувственным возбуждением.

Ему было совершенно безразлично, кто его жертва: старик ли, юная девушка или ребенок. Важно было лишь одно: степень их выносливости к его пыткам. Он настолько поднаторел в своем ремесле, что одного брошенного