Путь инквизитора. Том первый, том второй. - Борис Вячеславович Конофальский

А вот сама хозяйка, в новом великолепном платье, в замысловатом головном уборе, сидела среди воинов и вид имела такой благородный, что больше походила на представительницу древнего и славного рода, который остался без мужчин-наследников. Да, что-что, а подать себя Агнес умела. Давно не осталось в ней той холопской худости, нервности и старания угодить. Сидела пред ними благородная юная дева, и никак иначе.

Но, увидав кавалера, девушка вскочила и, шурша юбками, резво пошла между камином и столом к нему навстречу. Подошла, сама взяла его руку, поцеловала. Служанки ему кланялись, гвардейцы отставляли свой обед, тоже вставали, тоже кланялись.

— Как вы себя чувствуете, дядюшка? — спросила девушка так, чтобы все слышали слово «дядюшка».

Только тут он вспомнил, что еще вчера болел, болел всю дорогу от лагеря до Ланна. А тут — чудо чудное: дышится ему легко и в руке нет никакой боли.

— Прекрасно, — отозвался Волков негромко, но с чувством. — Ты меня излечила!

— Не излечила я вас, а подлечила, я не знаю, как вашу хворь до конца вылечить. Хворь сия от вас зависит, от норова вашего, будете яриться и буйствовать, так она обязательно вернется. Покой вам нужен, дядя. Другого лекарства нет.

— А то лекарство, что монах дал?

— Пейте его, раз он дал, монах наш не дурак, дрянью пичкать не будет, — отвечала девушка.

Он взял ее за плечи и при всех людях дважды поцеловал, сначала в одну щеку, потом в другую. И оба раза крепко, как любимую родственницу. И все это видели, и от этого Агнес счастлива была.

Но она смешно поморщилась и потрогала его лицо.

— Ах, дядя, вы колючи, как еж!

Все вокруг заулыбались, а он провел рукой по подбородку. Да, давно не брился. Но сегодня ему лень.

— Завтра побреюсь.

Она, продолжая счастливо улыбаться, проводила кавалера на свое место во главе стола, усадила.

Ута расторопно принесла тарелку и красивый стакан красного стекла, так девушка отняла у служанки посуду и ставила ее на стол перед господином сама, словно сама его служанка. Сама же брала из блюд лучшие куски мяса, отламывала хлеба, наливала дорогому гостю вина разбавленного. А когда он начал есть, так она согнала сержанта Вермера с его места и села рядом с кавалером, стала на него смотреть, ловя и опережая всякое его пожелание. Так и сидела с ним, и ему даже неловко было от такого внимания. А девушка, вспомнив вдруг, крикнула:

— Ута, ты кофе для господина размолола?

— Размолола, госпожа, — отвечала служанка.

— Так начинайте варить, а сюда неси пока сливки и сахар. Господин пьет кофе со сливками и сахаром.

Он поблагодарил Агнес, похлопав по ручке. Это был прекрасный день. День выздоровления.

Вот только дел было много, и все одно важнее другого, а заниматься ими совсем не хотелось. Казначей его высочества и сам он, банкиры, оружейник, сержанты, что уже, наверное, начали набирать тут людей для его войска, — со всеми ними ему нужно было обязательно встретиться, ну и, конечно же, он хотел повидаться с жидом Наумом Коэном и послушать, как старый хитрец будет его хвалить за победу. Но сегодня… Сегодня он решил ничего не делать. Каждый день для него был сейчас важен, очень важен, но кавалер позволил себе такую расточительность — побыть в безделье. Хоть один такой день для него был счастьем. И то после обеда Волков велел Фейлингу седлать коней, чтобы ехать на почту отправить письма людям своим. Первое в Мален, родственнику и богачу Дитмару Кёршнеру, чтобы тот вызнал, есть ли у него, у Волкова, в городе Малене люди, что ему симпатизируют. А также просил вызнать, какие еще каверзы затеял граф. Следующее письмо предназначалось Иеремии Гевельдасу из Лейденица. От него кавалер хотел знать, уехал ли его купец (капитан Дорфус) в кантон на торговлю (для разведки) и нет ли еще каких вестей из кантона. Другие два письма он слал жене и, конечно же, ей, его ненаглядной Бригитт, о которой он думал все чаще и чаще. Бригитт Волков писал, помимо всякой ласки и того, что желает ее видеть, еще и о том, что скоро в Эшбахт явится тысяча триста людей на поселение и чтобы они с Ёганом думали о том, где их разместить и чем занять.

Как Волков отдал все письма, так поехал домой, а по пути завернул в монастырь к казначею его высочества и его высокопреосвященства аббату Иллариону, так как монастырь был прямо за стеной дома Волкова, а с аббатом у него установились самые добрые, почти что дружеские отношения. Но брата Иллариона он в аббатстве не застал: тот отбыл по делам во дворец курфюрста. Посему Волков вернулся домой.

Дома толклись гвардейцы. Телеги с большими ценностями заполонили весь двор, но здесь, в прекрасном и безопасном Ланне, в столь большой охране нужды не было, и он велел сержантам найти людям постой, а на охрану ценностей оставить лишь четверых людей днем и восьмерых ночью.

Ужинать кавалер просил, когда колокола монастыря едва прозвонили на вечерню, то есть едва шесть часов было. А сразу после этого он захотел спать. То ли от болезни еще не до конца избавился, то ли усталость, что накопилась за всю кампанию, его одолевала — в общем, лег он еще засветло.

⠀⠀

Что такое слава? Если ты не просыпался в своем доме, а внизу в твоей столовой тебя не ждало полдюжины важных господ, то ты не знаешь, что это такое.

Утро, солнце встало совсем недавно. Рука… Рука почти не болела, и в груди ничего не ощущалось, дышалось легко. Даже здесь, в спальне, пахло кофе. Гюнтер, как услышал, что господин встал, тихонечко приоткрыл дверь.

— Велите подавать мыться?

— Давай. — Волков кивнул и тут же остановил денщика: — Стой!

— Да, господин.

— Там что, внизу люди?

— Да, господин, много разных господ вас дожидается.

— Что за господа?

— Разные господа, разные, — объяснял слуга, — все из нашего города.

— Одежду хорошую неси.

— Синюю? Что недавно купили?

— Да.

Волков спустился на первый этаж, чисто выбритый, в великолепной одежде и благоухая благовониями Агнес, что нашел на комоде у зеркала. А внизу за столом с Агнес и вправду десяток людей, и, судя по одеждам, цепям и кольцам на пальцах, всё люди важные; были среди них и убеленные сединами, и совсем юные.

Кавалер приветствовал их кивком, они же вставали и кланялись низко, а молодежь без всякой гордости кланялась еще ниже. И лишь