Карты смысла. Архитектура верования - Джордан Питерсон

Метамифология пути изображает то, как определенные умозаключения о настоящем, будущем и способе превращения одного в другое первоначально строятся и затем полностью перекраиваются, когда это становится необходимым. Метамиф имеет сложную структуру, связывающую другие классы мифов, которые описывают текущее или ранее существовавшее стабильное состояние, изображают появление чего-то неожиданного, повествуют об изгнании из рая и, наконец, обещают возрождение стабильности. Этот цикл развития сознания, способности действовать и создавать представления с мифической точки зрения равноценен теории о сотворении мира.

Прежняя область стабильности, разрушенная в результате появления аномалии, может восприниматься либо как рай, который когда-то царил, с точки зрения хаоса, порожденного его крушением, либо как жесткое и тираническое прошлое с точки зрения возрожденного и обновленного порядка. Мифы о грехопадении обычно описывают первые динамические элементы пути во времена засилья хаоса, то есть с позиции неопределенности и страха, характеризующих нечестивую мирскую жизнь человека, которая есть существование в «долине смертной тени», оскверненное невыносимой способностью познания добра и зла, от которой невозможно отказаться. Мифы об обретении блаженства – то есть о восхождении из хаоса, возвращении в рай или вознесении на небеса – описывают процесс искупления доисторического падения. В них заложена нравственность, принятие или воплощение которой является лекарством от духовного паралича, порожденного внезапным осознанием смертности.

Образ первобытного, а затем потерянного рая – мысль о происхождении опыта, росте (самосознания), затем постоянном, наследуемом падении, отлучении от благодати – является неотъемлемой частью мировой культуры человечества. Даже самые примитивные люди, чью жизнь более искушенные европейцы изначально называли райской, обычно считали себя падшими – утратившими совершенство своих древних предков. Для них (как и для «нас») благородный дикарь мог общаться напрямую с Богом, подобно прародителю Адаму:

Когда небо внезапно отделилось от Земли и стало недосягаемым, каким оно и остается по сей день; когда было срублено дерево или лиана, соединявшая небо и землю или когда рухнула гора, которая раньше касалась небес, райская жизнь закончилась и люди перешли в привычное для нас состояние. В сущности, все [мифы о рае] показывают первобытного человека, наслаждающегося блаженством, непосредственностью и свободой, которые он, к сожалению, утратил после грехопадения, то есть после того, что последовало за мифическим событием, разделившим небо и землю[434].

Образ рая включает в себя нечто большее, чем «прежняя область стабильности». На самом деле речь идет обо всех ранее стабильных областях, объединенных в одно представление. Каждая из них становится порядком как таковым, идеально сбалансированным с потенциалом, – не знающим страдания существованием в Эдеме, в раю или в «саду наслаждения, обнесенном стеной» («…слово Эдем переводится с иврита как “наслаждение”, “место наслаждения”… английское слово paradise – “рай” – происходит от персидского pairi – “вокруг” и daeza – “стена” и означает, собственно, огороженное пространство. Очевидно, Эдем – это сад наслаждения, обнесенный стеной…»[435]). Это совершенная, райская гармония порядка и хаоса. Ей чуждо страдание, и в то же время она удовлетворяет потребности и дарит удовольствие от жизни без труда и усилий.

Таким образом, рай также символизирует «космос» до его разделения на вечно воюющие составные элементы опыта. Это уроборическое существование, осмысленное как способ бытия, свободный от противоборства или выходящий за его пределы, также при необходимости считается тем местом или состоянием, где страдания (вследствие ограничений и сопротивления) не существует. Это символическое представление кажется несколько парадоксальным, так как именно неожиданно появляющийся дракон хаоса порождает страх. Однако в мифологии, как и везде, значимость – смысл – определяется контекстом. Условия существования, то есть равновесие, достигнутое силами порядка, хаоса и сознания, нередко оказываются невыносимыми сами по себе (например, когда мы чувствуем тревогу, боль, печаль или отчаяние). С этой точки зрения состояние небытия (тождественное докосмогоническому хаосу) есть отсутствие всякой возможности страдания. Например, помыслы о самоубийстве – это зов Великой Матери. Один мой студент, переживший относительно тяжелый кризис самооценки, рассказал мне следующую историю:

Я отправился к океану. Над пляжем возвышались скалы. Я стоял на одном из утесов, смотрел на воду и чувствовал себя очень несчастным. У линии горизонта, в облаках, показалась фигура красивой женщины. Она жестом поманила меня к себе. Замечтавшись, я чуть не упал с обрыва.

Моя жена рассказала очень похожую историю. В подростковом возрасте она часто чувствовала себя неуютно. Как-то раз она отправилась в поход вдоль берега глубокой реки в окрестностях ее родного города и решила заночевать на крутом обрыве. Утром долину затопил густой туман. Жена проснулась и подошла к краю обрыва:

Я увидела под собой облака. Они были похожи на большую мягкую подушку. Я представила, как ныряю в воду, как там тепло и уютно. Но часть меня знала, что этого делать не нужно.

Блаженное небытие – существование до того, как был открыт ящик Пандоры, – вполне может показаться состоянием, которого хочется (снова) достичь.

Общепринятая метафора Эдемского сада как географической территории помогает четче описать затруднение, природа которого иначе оставалась бы совершенно непостижимой. Она как бы «приземляет» исконные состояния духа и делает их изначально понятными, по крайней мере в переносном смысле. Рай как место или государство символизирует совершенное межличностное взаимодействие – союз льва и ягненка – а также духовную гармонию (внутреннее и внешнее царства, объединенные в Царство Божие). Это мир без греха, еще не потерявший невинности.

Мифы о рае детства используют то, что происходит на заре новой жизни, до разделения матери и ребенка, как метафору места, в котором все начиналось. Слияние женщины со своим маленьким сыном или дочерью подразумевает единство элементов, которые со временем разделятся. Его можно сравнить с зерном, которое везут на мельницу. Интимный союз матери и новорожденного – это единство, которое в то же время является множественностью. С его помощью можно абстрактно представить гипотетическое естественное состояние до начала времен, где разные вещи все еще существовали в нераздельном тождестве. Оно зачастую эмоционально оценивается как совершенство (место, где нет конфликта или «разделения противоположностей»).

Например, широко распространенные канонические изображения Мадонны с младенцем – христианские и не христианские – можно рассматривать как воплощение фантазии об эмоциональной природе происхождения жизни. В идеальном союзе матери и ребенка любое желание мотивируется любовью. В более общем плане младенчество символизирует отсутствие конфликтов. Это кристальная честность, невинность и идиллия, полное погружение в любовь, жизнь до неизбежного столкновения с обществом, до осознания суровых условий окружающего мира. Детство – это существование до осмысления его конечности и постижения временны́х границ, еще не зараженное знанием о смерти. «Отсутствие заражения» идеализирует этот период и легко превращает его в модель воображаемого, мифического состояния