Хрустальная ложь - М. Эль

— Я знаю, — он поцеловал её в шею, чуть ниже уха, и почувствовал, как она расслабилась. — Поэтому и люблю.

Амалия закатила глаза, но маленькая, неуловимая улыбка выступила в уголках её губ, выдавая её с потрохами.

Когда в их дом приезжали Доны — жесткие мужчины, чьи лица были изрезаны временем и жестокостью, привыкшие видеть рядом с главарём тихих, покорных женщин, чьё место было за спиной, — они поднимали глаза и застывали. В их глазах читалось удивление, смешанное с беспокойством.

Потому что рядом с Люцианом сидела НЕ просто жена. А совместный правитель. Его правая рука, его мозг, его холодный расчёт. Она была одета в строгий чёрный костюм, с идеально уложенной причёской, которая ничуть не смягчала её черт. Её холодные глаза, казалось, видели всё: каждую ложь, каждый скрытый мотив, каждый невысказанный страх.

— Господа, — Амалия начинала деловую встречу, даже если её муж сидел рядом, его присутствие лишь подчёркивало её власть, а не ослабляло её. — Если вы пришли предложить перемирие — вы опоздали на семь лет. Сроки вышли. Если же пришли слушать — то слушайте внимательно, потому что я не повторяю дважды.

Один из донов, седовласый старик с глазами, полными презрения, однажды не выдержал. Он встал, его лицо побагровело от ярости, и процедил сквозь зубы:

— Говорить должен глава клана, а не женщина, чьё место на кухне!

Амалия медленно повернулась к нему. Медленно. В этом движении была такая угроза, что даже Люциан, привыкший к её темпераменту, почувствовал холодок.

Она улыбнулась. Её улыбка была ледяной, безжалостной, как улыбка кобры перед броском.

— И тем не менее… слушаете вы только меня. И будете слушать. Привыкайте, к женщинам в своих рядах. Может появятся мозги.

Мужчина нахмурился, его ярость мгновенно сменилась страхом. Он посмотрел на Люциана, ища поддержки, но глава Энгель лишь слегка покачал головой, давая понять: её слово — закон.

Люциан смотрел на неё так, как будто она — его солнце, его ось, вокруг которой вращался весь его мир. И в тот момент она прекрасно знала: он бы сжёг весь город дотла, превратил бы его в пепел, лишь бы сохранить эту её холодную, дерзкую уверенность, эту искру непокорности в её глазах.

Если они ругались — то так, что стены их особняка дрожали, а слуги прятались по углам. Их ссоры были не просто обменом упрёками, а столкновением титанов, где каждая фраза была ударом, а каждое молчание — проклятием.

— Ты могла погибнуть! — Люциан кричал редко. Но тогда — его голос гремел, сотрясая воздух, полный боли и ярости. — Что ты там делала?!

— А ты мог потерять половину территорий! — отвечала она, её голос был таким же громким, её глаза метали молнии, а рука швыряла документы на пол. — Твой план был идиотским. Я спасла тебе жизнь, идиоту!

— Ты могла позвонить хотя бы! Предупредить!

— И что бы ты сказал? — она насмешливо выгнула бровь. — «Останься дома, mon amour, не вмешивайся»?

— Да! Чёрт возьми, да!

— Никогда.

Он подошёл к ней, быстрым, хищным шагом, взял её за кисти — крепко, но не причиняя боли, словно пытался удержать ураган в ладонях.

— Ты — моё слабое место. Моё единственное уязвимое место.

Она вырвалась, её взгляд был твёрд, как алмаз.

— Нет. Я — твоя сила. Запомни это уже блять.

И он запоминал. Каждый раз.

Она никогда не нянчилась. Её любовь была жёсткой, требовательной, но абсолютной.

Виктор Энгель рос среди шума войны, редких выстрелов, криков и перемирий, которые длились по три дня, прежде чем вновь вспыхивали. Однако, он рос в настоящей любви.

Амалия всегда говорила ему одну фразу, которая стала его кредо:

— Энгели не боятся беды. Мы — сама беда. Мы — приходим за теми, кто приносит беду.

Виктор смотрел на неё глазами ребёнка, полными безграничного доверия, и верил каждому её слову. Когда ему исполнилось пять — она уже учила его стрелять, ставить мишени в тире, расположенном под их домом. Когда ему было семь — он знал фамилии всех врагов их клана, их слабости и сильные стороны, как имена своих любимых героев.

— Силу уважают, Виктор. Страх — ненавидят и пытаются сломить. Выбирай первое.

И Виктор выбрал. Без колебаний.

Со стороны их семью вряд ли можно было назвать идеальной. Они были слишком сильные оба. Слишком умные. Слишком гордые, чтобы просто сосуществовать. Их союз был вулканом, который мог в любой момент извергнуться.

Но некоторые моменты могли перевернуть всё, показав глубину их связи, их абсолютную необходимость друг в друге.

Амалию однажды похитило одно из южных ответвлений клана, осмелившихся бросить вызов Энгелям. Виктора тогда не было дома — он спал у бабушки вместе с маленькой Селиной.

Люциан перевернул три района Нью-Йорка, сметая всё на своём пути, его ярость была безграничной, его гнев — холодным и беспощадным. Он нашёл её сам — в грязном, заброшенном складе, избитую, но живую, с гордо поднятой головой. Он сломал руку лидеру клана, что осмелился тронуть её, даже не дрогнув, его лицо было маской неумолимой смерти.

Амалия, сидя на капоте машины, вся в крови и саже, смотрела на мужа и сказала, её голос был слаб, но полон прежней непокорности:

— Ты опять не дал мне закончить. Я бы сама выбралась.

— Мой свет… — прохрипел он, его голос был надломлен, но его руки были крепки, когда он прижимал её к себе.

— Я сама могла выбраться, Люциан. Я не хрустальная кукла.

— Ты — моя жена, — ответил он, его голос был твёрд, как сталь, и звучал как клятва.

— Я — твоя равная, — поправила она, глядя ему в глаза.

Она целовала его так, словно ни тюрьмы, ни пыток, ни страха смерти и вовсе не было. Их поцелуй был диким, отчаянным, полным необузданной страсти.

И только когда они ехали домой под дождем, который смывал кровь с её лица и его рук, она позволила себе опереться на него полностью, уронив голову на его плечо. На мгновение она перестала быть сильной Амалией Энгель и стала просто женщиной, которая пережила кошмар.

И мужчина понял: эта женщина может сломать мир. Но никогда — его сердце. Её сила была его опорой, её неукротимость — его вдохновением.

Однажды, много лет спустя, Виктор случайно увидел, как отец в кабинете, где обычно обсуждались дела жизни и смерти, держит Амалию за руки. Его взгляд был нежен, а слова, которые он прошептал ей, были полны такой глубокой, почти болезненной любви:

— Если бы я мог выбрать тебя снова… — прошептал он, его голос