Хрустальная ложь - М. Эль

Нападений на Андрес не было давно… с тех пор, как Росси подчинились Андрес, прошло почти пять лет. Почти пять лет мира, относительной тишины. Почти пять лет без крови во дворе.

И вдруг — это. В её доме. В присутствии её детей.

Она сидела на кухне, её руки были сжаты так сильно, что ногти врезались в кожу, оставляя красные полумесяцы.

Киллиан тихо поставил перед ней чашку мятного чая, его прикосновение было нежным.

— Эми, — мягко.

— Не говори со мной, Лиан, — прошептала она, её голос был похож на шуршание песка. — Я потеряла контроль. Понимаешь? Это мой дом. Мои дети. И внезапно враги оказались в саду в тот же день, когда приехали Энгели. Как я должна… как я…

И наконец — она сорвалась. Не в слёзы, а в отчаянный, надломленный шёпот.

— Я боюсь, Лиан.

— Ты имеешь право бояться, моя принцесса.

— Я не имею права бояться, когда у меня двое детей и клан за спиной! Я должна быть сильной.

Она ударила кулаком по столу так, что старый фарфор чашки дрогнул.

— Америка и Европа — слишком разные, — выдохнула она, словно пытаясь найти оправдание.

— Эми, ты всегда была осторожной, но сейчас… — начал Киллиан.

— Сейчас я хочу только одного, — её голос стал ледяным, как зимний ветер, выжигающий всё живое.

— Чтобы мои дети не оказались посреди чужой войны. Никогда.

Прошло много времени. Годы. Нападения больше не повторялись.

Угрозы — нет. Но отношения с Энгелями умерли, превратившись в пыль.

Контакты оборвались. Никаких звонков. Никаких визитов. Никаких переговоров. Их мир разделился.

Кроме одного исключения. Киллиан и Люциан. Они всё же поддерживали связь. Тайно.

Раз в несколько лет — короткие, деловые разговоры по зашифрованному каналу, их голоса были осторожными, полными скрытой тоски по утерянному.

— Как дети? — спрашивал Люциан.

— Растут. Твоя — умница, насколько я слышал. А сын боец, — отвечал Киллиан.

— Когда-нибудь наши семьи всё-таки снова увидятся. Верю в это.

— Может быть, — вздыхал Киллиан. — Но не сейчас. Эмилия всё ещё в ярости. И её ярость — это буря.

— Я её понимаю, — отвечал Люциан. — Сам был бы таким, если бы дело касалось Виктора и Селины.

Они уважали друг друга. Они почти стали друзьями. Их дружба была тенью, заброшенной за стену ненависти. Но Эмилия — никогда. Её дети превыше любых союзов, любых договорённостей, любой дружбы.

Однажды, спустя много лет после той трагедии, когда Виктор Энгель был официально объявлен наследником Американского Востока, Киллиан Андрес получил звонок от Люциана.

Эмилия вошла в кабинет в тот момент, когда Киллиан соболезнование, его лицо было пепельным. Она сразу почувствовала, что случилось что-то ужасное.

— Киллиан? — прошептала она, увидев выражение его лица, в её голосе звенел страх. — Что… случилось?

Киллиан опустил глаза, не в силах смотреть ей в глаза, его губы дрогнули.

— Амалия.

— Что с ней? — её сердце забилось в груди, предчувствуя худшее.

— Её… больше нет, — его голос был глухим, полным боли.

И именно тогда — впервые за много лет, впервые с того ужасного дня в саду — Эмилия закрыла рот рукой, чтобы сдержать всхлип, и тихо, почти беззвучно, заплакала. Горькие, жгучие слёзы текли по её щекам, смывая годы сдерживаемой ярости.

— Но… она была сильная.

Женщина осела на стул, словно ноги перестали держать её. Она плакала о той ссоре. О том дне. О страхе, который заставил её оттолкнуть. О разрыве, который теперь нельзя было вернуть, никогда.

— Я была слишком жестокой… — шепнула она, её голос был полон отчаяния. — Я… я просто испугалась.

— Ты защищала детей, Эмилия, — Киллиан обнял её, прижимая к себе. — Любая мать поступила бы так.

— Но Амалия… она была хорошим человеком. Даже другом, Киллиан. А я… я её оттолкнула.

Она сжала его руку, цепляясь за него, как за последний якорь, и тихо прошептала, её голос был полон сожаления, которое будет мучить её всю жизнь:

— Как же всё неправильно вышло… Как же всё неправильно..

Глава 48

Утро началось не с солнца. Оно началось с колющего кома в горле, с внезапной, острой боли, которая заставила тело выгнуться, а душу — распахнуться навстречу ужасу. Лилит рывком проснулась, вся в поту, простыни спутаны, дыхание сбившееся, словно она только что пробежала марафон на пределе сил. Несколько секунд она не понимала, где находится — глаза метались по потолку, по незнакомым стенам, по мягкому, ровному свету, проникающему из окна. Сон всё ещё стоял перед глазами, такой реальный, такой осязаемый, что хотелось разрыдаться, оттолкнуть эту жуткую правду, растворить её в потоке слёз.

Ей снился дом.

Не этот — чужой, съёмный, без запаха, без души. Настоящий.

Тот, что в Италии, на холме, где солнце лилось в окна золотыми реками, где по утрам пахло свежесваренным кофе и терпким базиликом. Дом, где мама Эмилия стояла у плиты, отмахиваясь от папы Киллиана, который, пытаясь «помочь», только больше мешал. Дом, где бабушка Адель смеялась где-то в тени кипарисов, поправляя свою любимую широкополую шляпу, а дедушка Валериан напевал под нос старую, забытую песню. Дом, где маленький Алан, ещё подросток, кричал из гостиной, что она опять заняла его гитару, а она — смеющаяся, наглая, в рваных джинсах, босиком, как всегда — отвечала ему тем же.

Семья.

Дом.

Тепло.

Потом — появилась тень.

Он. Виктор. В белой рубашке, такой же, как в тот, самый первый раз, утром, когда она впервые позволила себе не быть сильной, когда он увидел её настоящую. Он стоял рядом с её семьёй, будто был там всегда, будто был её частью, будто принадлежал этому дому. Улыбался. И мама… мама не ругалась. Мама просто сказала, с той особенной, мягкой улыбкой, которую она так редко видела: «Ну, наконец-то ты привела его домой».

И в тот миг — будто нож пронзил сердце.

Резкое, болезненное пробуждение.

Она сидела на кровати, зажимая рот ладонью, чтобы не сорвался звук, чтобы не вырвался крик. Но слёзы всё равно побежали по щекам. Горячие, обжигающие, злые. За что? Почему теперь? Почему после стольких месяцев бега, ночей под чужими крышами, после десятков незнакомых лиц и сотен городов — она плачет из-за сна?

— Чёрт… — прошептала она, сжимая простыню в кулаке так, что костяшки пальцев побелели.

Тело дрожало. От усталости, от боли, от этой тянущейся, невыносимой тоски, которую она пыталась заглушить музыкой, дорогами, сигаретами, чем угодно, что могло бы отвлечь. Но нельзя убежать от того, что живёт внутри, от того,