Хрустальная ложь - М. Эль

ведущей в операционную, в мир, куда ему, Виктору Энгелю, не было доступа. Он хотел идти за носилками, прорваться, быть рядом, контролировать, спасать. Его не пустили. Крепкие руки медиков и его же охранников задержали его.

Виктор поднял врача за воротник, его взгляд был столь же холоден, сколь его руки были горячи от крови. В нём горела чистая, неразбавленная угроза.

— Если она умрёт, — сказал он, его голос был низким, — Я похороню вас. Всех. Живьём. Прямо в подвале этого здания.

Медсестры, стоящие рядом, побледнели, их лица стали белее бинтов. Врач заикнулся, его голос дрожал.

— Г-господин Энгель, пожалуйста... мы делаем всё возможное... клянусь...

Он отпустил. Просто отпустил. Встал у двери операционной, словно каменный монумент. И стоял. Всё время. Три часа. Пять. Семь. Часы сливались в бесконечный ад. Кровь на его руках засохла, превратившись в тёмные пятна. Глаза не моргали, его взгляд был прикован к закрытой двери. Он не ел, не пил, не отходил ни на секунду, его тело было напряжено до предела, как натянутая струна.

Он не плакал. Пока. Не мог себе этого позволить.

Молился. Блять. Виктор Энгель, будучи атеистом молился. Буквально.

Наконец, из палаты вышел хирург. Усталый, с кровавыми пятнами на халате, его лицо было землистого цвета.

— Господин Энгель... операция прошла...

— Говори. — Виктор шагнул к нему, его голос был резким, лишённым всякого терпения.

— Пуля прошла через бок, повредила часть кишечника, задела крупный сосуд. Мы остановили кровотечение. Ситуация тяжёлая, но стабилизированная. Она в сознание не придёт ближайшие сутки, возможно больше... — врач говорил быстро, опасаясь вспышки ярости.

Виктор слушал, но слова сливались в неразборчивый гул. Его мозг, обострённый страхом и напряжением, вычленил только одну, единственную фразу, которая имела значение:

— Она жить будет?

Врач кивнул, его голова словно опустилась от облегчения.

— Да. Господин Энгель, жить будет.

И только тогда Виктор позволил себе прислониться лбом к холодной стене. Один раз глубоко, дрожаще вздохнуть, словно выпуская из себя весь накопившийся за эти часы ужас. А потом... потом его плечи дрогнули. Это был не всхлип. Нет. Виктор Энгель не плакал. Но это был первый раз за всю его взрослую жизнь, когда он позволил себе хоть мгновение этой ужасной, обессиливающей слабости. Это был не звук, а дрожь, потрясшая его до глубины души.

Палата была белой, слишком белой. Стерильный запах больницы, смешанный с еле уловимым ароматом её духов, которые он мог чувствовать даже сквозь медицинские запахи. Она лежала под капельницами, под кислородной маской, её грудь едва заметно поднималась и опускалась. Он вошёл тихо, как будто боялся разбудить, хотя знал, что она без сознания. Её кожа была бледнее простыни, губы разбиты, скулы заострены. Бок был перевязан бинтами, на руках виднелись глубокие, красные следы от верёвок.

Виктор сел рядом, на скрипящий больничный стул, который казался чужим под его весом. Осторожно взял её ладонь своей. Она была холодная. Слишком холодная. Ему захотелось обернуть её в тепло, согреть, защитить от всего мира.

Мужчина погладил пальцами её костяшки, те самые, что всегда были такими тонкими, но сильными, те самые, что всегда дрожали от ярости и смеха, от каждого её безумного плана.

— Не смей уходить, — прошептал он, его голос был хриплым, едва слышным. — Не смей, Рия... я только нашёл тебя. Я не могу тебя потерять.

Тишина. Только мерный писк аппарата, отбивающий ритм её жизни, напоминал о том, что она всё ещё здесь. Виктор поцеловал её холодную руку, задержав губы на её коже.

— Ты не поняла, — его голос сорвался, превратившись в болезненный надлом. — Я жить без тебя не могу, слышишь? Я не смогу.

Он опёрся лбом о её ладонь, его голова отяжелела от усталости, страха и невыносимой любви.

И только тогда, впервые за всю эту долгую, мучительную ночь — слеза, горячая и солёная, упала на её пальцы, став первым видимым проявлением его невыносимой боли.

Три дня. Три бесконечных, мучительных дня Виктор провёл у её постели, не отходя ни на шаг. Он не спал, не ел, лишь его тело, вымуштрованное годами дисциплины, держалось на изнеможении. Его присутствие было словно тень, постоянно нависающая над ней, над аппаратами, что отсчитывали её жизнь. Он разговаривал с ней, шептал ей истории, угрозы, обещания. Сжимал её холодную ладонь, вглядывался в её бледное лицо, ища хоть малейший признак пробуждения.

На четвёртое утро, когда первые лучи рассвета ещё только пробивались сквозь жалюзи, окрашивая белую палату в серые тона, произошло то, что он ждал.

Её пальцы слабо дрогнули в его руке. Едва заметно. Виктор замер, его дыхание задержалось. Он склонился ближе, его сердце забилось чаще.

Её ресницы дрогнули. Медленно, мучительно, словно каждое движение требовало нечеловеческих усилий. Глаза приоткрылись, но взгляд был мутным, рассеянным, зрачки расширены от лекарств. Она смотрела в пустоту, её сознание ещё блуждало где-то далеко.

— Рия? — прошептал Виктор, его голос был сухим, надтреснутым от волнения, едва слышным. — Моя девочка...

Её взгляд медленно сфокусировался на его лице. В нём была боль, непонимание, далёкое узнавание, словно она пыталась вспомнить его, сквозь пелену забвения. Она попыталась что-то сказать, но губы лишь слабо пошевелились, не издавая звука.

Виктор сжал её руку, приложив свою другую ладонь к её холодной щеке. Его прикосновение было нежным, почти боязливым, словно она могла рассыпаться от его грубости.

— Тише, любимая. Не пытайся говорить. Просто смотри на меня. Ты в безопасности. Я здесь, с тобой.

Но она не слушала. Её взгляд был отстранённым, словно она видела не его, а что-то другое, что-то в своём бреду. Ей было плохо. Очень плохо. Тело болело, каждый нерв кричал от раны, от обезвоживания, от слабости. Жар чередовался с ледяным ознобом, бросая её из одного состояния в другое. Она металась между реальностью и кошмаром, между больничной палатой и тёмным, холодным подвалом.

Её голова слегка повернулась, глаза полузакрылись. Губы снова зашептали, слова были прерывистыми, едва слышными, но Виктор напрягся, стараясь уловить каждое, его сердце замерло в ожидании.

— Виктор… — Её голос был тонким, детским, полным невыразимой тоски. — Мне холодно… мне очень холодно…

В её словах не было упрёка, только чистый, первобытный страх. Страх того ужасного, пронизывающего холода, который она испытала там, в подвале, когда была одна, беззащитная, брошенная на произвол судьбы. Он сжал её руку сильнее, его сердце сжалось от невыносимой боли. Он помнил этот её шёпот, который она позволила себе там, в том холодном аду. Её голос был сейчас точно таким же, пробирающим до костей.

Мужчина наклонился, прижимаясь лбом к её лбу,